потому что считаю его непричастным к доносу и аресту, я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзывает некоторая самопоглощённость и эгоцентризм Пастернака. Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешноватой».

Британскому дипломату сэру Исайе Берлину Пастернак рассказал историю знаменитого разговора в 1945 году. Вот как она изложена в мемуарах Берлина:

«Этот разговор стал впоследствии знаменитым, и ходило и до сих пор ходит много разных версий о нём. Я могу лишь воспроизвести эту историю в том виде, как она мне запомнилась после того, как Пастернак мне её рассказал в 1945 году. Согласно его рассказу, когда в его московской квартире зазвонил телефон, там, кроме него, его жены и сына, не было никого. Он снял трубку, и голос сказал ему, что говорят из Кремля и что товарищ Сталин хочет говорить с ним. Пастернак предположил, что это какая-то идиотская шутка, и положил трубку. Однако телефон зазвонил снова, и голос в трубке как-то убедил его, что звонок - настоящий. Затем Сталин спросил его, говорит ли он с Борисом Леонидовичем Пастернаком; Пастернак ответил утвердительно. Сталин спросил его, присутствовал ли он при том, как Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нём, о Сталине? Пастернак ответил, что ему представляется неважным, присутствовал он или не присутствовал, но что он страшно счастлив, что с ним говорит Сталин, что он всегда знал, что это должно произойти и что им надо встретиться и поговорить о вещах чрезвычайной важности. Сталин спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак ответил, что как поэты они совершенно различны, что он ценит поэзию Мандельштама, но не чувствует внутренней близости с ней, но что во всяком случае дело не в этом. Здесь, рассказывая мне этот эпизод, Пастернак снова пустился в свои длинные метафизические рассуждения о космических поворотных пунктах в истории, о которых он хотел поговорить со Сталиным, - такая беседа должна была явиться событием огромного исторического значения. Я вполне могу себе представить, как он в таком духе говорил и со Сталиным. Так или иначе, Сталин снова спросил его, присутствовал ли он или нет при том, как Мандельштам читал свои стихи. Пастернак снова ответил, что самое главное - это то, что ему надо обязательно встретиться со Сталиным, что эту встречу ни в коем случае нельзя откладывать и что от неё зависит всё, так как они должны поговорить о самых главных вопросах - о жизни и смерти. «Если бы я был другом Мандельштама, я бы лучше сумел его защитить», -сказал Сталин и положил трубку. Пастернак попытался перезвонить Сталину, но, совершенно естественно, не смог к нему дозвониться. Вся эта история доставляла ему, видно, глубокое мученье: в том виде, в каком она изложена здесь, он рассказывал её мне по крайней мере дважды».

Еще одна версия разговора Сталин - Пастернак принадлежит последней возлюбленной поэта Ольге Всеволодовне Ивинской. Ей Пастернак рассказывал об этом в 1947 году. В мемуарах она пишет по этому поводу следующее:

«Когда в коммунальной квартире номер девять четырнадцатого дома Волхонки раздался звонок из

Кремля: «С вами будет говорить товарищ Сталин», - Б. Л. едва не онемел; он был крайне не подготовлен к такому разговору. Но в трубке звучал «его» голос - голос Сталина. Вождь говорил на «ты», грубовато, по-свойски: «Скажи-ка, что говорят в ваших литературных кругах об аресте Мандельштама?»

Б. Л., по свойственной ему привычке не сразу подходить к теме конкретно, а расплываться сначала в философских размышлениях, ответил: «Вы знаете, ничего не говорят, потому что есть ли у нас литературные круги, и кругов-то литературных нет, никто ничего не говорит, потому что все не знают, что сказать, боятся». И тому подобное.

Длительное молчание в трубке, и затем: «Ну, хорошо, а теперь скажи мне, какого ты сам мнения о Мандельштаме? Каково твоё отношение к нему как к поэту?»

И тут Б. Л. с захлебами, свойственными ему, сам начал говорить о том, что они с Мандельштамом поэты совершенно различных направлений: «Конечно, он очень большой поэт, но у нас нет никаких точек соприкосновения - мы ломаем стих, а он академической школы», и довольно долго распространялся по этому поводу. А Сталин никак его не поощрял, никакими ни восклицаниями, ни междометиями, ничем. Тогда Б. Л. замолчал. И Сталин сказал насмешливо: «Ну вот, ты и не сумел защитить товарища», и повесил трубку.

Б. Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер; так унизительно повешена трубка; и действительно он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы».

О разговоре Сталина с Мандельштамом написала и Лидия Корнеевна Чуковская, воспроизведя в дневнике свой диалог по этому поводу с Анной Ахматовой:

«... Рассказала мне, что в «Les Lettres Practises» (эту весть Сосинские привезли) напечатано - со слов Триоле, - будто Мандельштама погубил Пастернак. Своим знаменитым разговором со Сталиным - когда Сталин звонил

Пастернаку по телефону после первого ареста Мандельштама.

- Это совершенная ложь, - сказала Анна Андреевна. - И я, и Надя решили, что Борис отвечал на крепкую четвёрку. Борис сказал всё, что надлежало, и с достаточным мужеством. (Он мне тогда же пересказал от слова до слова.) Не на 5, а на 4 только потому, что был связан: он ведь знал те стихи, но не знал, известны ли они Сталину? Не хочет ли Сталин его самого проверить, знает ли он?»

А в беседе с скульптором Зоей Масленниковой 7 сентября 1958 года Пастернак так изложил ход знаменитого разговора:

«- А о чем бы вы хотели со мной говорить? - спросил Сталин.

- Ну, мало ли о чем, о жизни, о смерти, - ответил Б. Л.

- Хорошо. Как-нибудь, когда у меня будет больше свободного времени, я вас приглашу к себе, и мы поговорим за чашкой чаю. До свидания.

И далее Б. Л. сказал:

- Когда я впоследствии вспоминал разговор, мне не хотелось изменить в своих ответах ни слова».

Журналистке Нине Мурановой в конце февраля 1949 года Пастернак так передавал этот разговор: «А Мандельштам? Я тогда не успел все высказать Сталину по телефону оттого, что нас разъединили... Есть ли во всем этом моя вина? Лиля Брик, когда она здесь сидела, - показал он на стул, на котором сидела теперь я, - сказала мне, что если бы я был тогда рядом