Глаза старика блеснули в складках век.

— Хенгест кликнет всех — по воле Вортигерна?

— Да, по воле Вортигерна или же по своей, как ему хочется думать. Хенгест у Рыжего Лиса большим человеком стал. Ух, как высоко взобрался! Сидит теперь в своем Медхолле посреди туманов и болот, а певцы поют ему хвалу, и на руке у него золотой браслет эрла.[16]

Бруни презрительно фыркнул:

— А сам всего и есть, что вожак дружины!

— И все-таки, едва придет весна, с ним пойдет не только его дружина.

Тормод, который до сих пор молчал, жадно вслушиваясь в разговор старших, неожиданно вмешался. Глаза его горели от возбуждения.

— Остров Римлян поистине богат! Я убедился в этом своими глазами нынешним летом. На холмах могут пастись тучи овец, пшеница стоит густая, колосья крупные и леса много, чтобы строить корабли…

Младший, Торкел, тоже подал голос:

— Конечно, когда Хенгест бросит клич, почему же нам не присоединиться? Мы увидим большой лагерь Хенгеста и повоюем всласть…

Бруни утихомирил внуков одним движением своей большой руки, точь-в-точь как унял бы разлаявшихся собак.

— Я тоже видел изобилие Римского острова, но было это не нынче летом и даже не пятое лето назад. И я вот что вам скажу: хорошо устраивать набеги на богатый край, но не так-то просто бросить навсегда гавань, где стояли ладьи отцов наших отцов, бросить старые обжитые поселения и старые тропы.

И, не обращая больше внимания на мальчишек, которые, сгорбившись, продолжали что-то недовольно ворчать, Бруни с гостем заговорили о другом, наперебой вспоминая набеги прошлых лет, прежние плавания в поисках новых рынков. А тем временем Ауде продолжала прясть шафранно-желтую шерсть при свете очага.

Аквила перестал прислушиваться. Он сидел подперев голову руками, уставившись невидящим взором на сухую веточку прошлогоднего вереска, застрявшую в высохшем папоротнике, которым был устлан земляной пол. Ему раньше как-то не приходило в голову, что Морские Волки, убившие всех, кого он любил, превратившие его родной дом в пепелище, не были просто шайкой разбойников. Но сейчас он лучше во всем разбирался. Он понял, что все произошло далеко не случайно. Отец и остальные погибли за старый королевский дом, за будущее Британии. И погибли они потому, что их предали. Он знал теперь, кто их предал. И сейчас видел перед собой смуглую заостренную мордочку птицелова…

Этой ночью ему опять без конца снился все тот же кошмар, и каждый раз он просыпался в холодном поту, весь дрожа, задыхаясь в темноте под самой крышей, и в ушах у него даже наяву продолжали раздаваться пронзительные вопли Флавии, разрывавшие ночь.

Зима миновала, и однажды утром вдруг подул ветер с юга и принес с собой новый запах, от которого у Аквилы защемило сердце, ибо он всколыхнул воспоминание о зеленом покрове вдоль лесных опушек в его родной холмистой стране. Шли дни, и вот ручей, до тех пор тихо бежавший подо льдом, взломал его и превратился в широкий бурлящий поток, вобравший в себя зеленую талую воду, сбегающую с вересковых пустошей в глубине побережья. И среди голых берез вдруг появились трясогузки.

С наступлением весны жителей Уллас-фьорда охватило беспокойство. Аквила видел, как оно пробуждалось — точь-в-точь как у диких гусей, которых неодолимая сила влечет на север весной и на юг в период листопада. Мужчины зачастили на берег к навесам, где зимовали их суденышки. Разговоры по вечерам вертелись теперь только вокруг плаваний и походов. А перед самым севом от Хенгеста пришел призыв, как и предсказывал Бранд Эриксон, и из многих ютских селений, от Хакис-фьорда до Гундас-фьорда, на него откликнулись целые семьи, желающие поселиться на новом месте. Но в Уллас-фьорде покамест держались старых обычаев — набеги совершались летом, а к концу лета дружины возвращались домой.

Аквила не видел отплытия «Штормового ветра» и «Морской колдуньи». Он нарочно нашел себе дело на другом конце селения, подальше от берега, и изо всех сил заставлял себя не думать. Но позднее он наткнулся на юного Торкела — тот с безутешным видом стоял, прислонившись к столбу ближнего к морю навеса, и глядел в даль залива. Позади него, там, где зимой была подвешена «Морская змея», темнела пустота, а перед ним в песке виднелись борозды от катков.

— Не взяли меня, — мрачно пожаловался он, — еще два года надо ждать. А тебе хотелось бы плыть сейчас на «Морской змее»?

Аквила с гневом набросился на мальчишку:

— Плыть на сакской ладье, чтобы напасть на собственный народ?!

Тот оторопело уставился на него, потом пожал плечами:

— Может, они пойдут к Римскому острову. Хотя Бранд говорил — самые богатые угодья уже в руках у Хенгеста. Значит, для набега больше подходят земли франков.[17]Я позабыл, что это твой народ.

— Легко забыть зло, когда не тебе его причинили. Люди твоего племени по приказу Рыжего Лиса сожгли мой дом, убили отца и уволокли мою сестру. Я-то не забыл этого.

Последовало молчание, затем Торкел сказал — неловко, словно извиняясь:

— У меня сестры нет.

Аквила, глядя на дюны с гребешками бледной травы-песколюба, пригнутой ветром, проговорил:

— Молю нашего Бога, чтобы она уже умерла.

Знать бы это наверняка — тогда и он обрел бы хоть какое-то подобие покоя. И в то же время в глубине души Аквила сознавал: будь это так, он утратил бы единственное, что удерживало его на этом свете, и тогда ему оставалось бы лишь надеяться, что когда-нибудь он повстречает птицелова.

Не добавив больше ни слова, он ушел, а Торкел продолжал стоять, прислонившись к столбу навеса.

Подоспело время жатвы, а в конце лета вернулась и дружина со своей жатвой, без которой тощие, пропитанные солью пастбища Уллас-фьорда не прокормили бы его жителей. И опять миновала зима и пришла пора сева, и опять наступила жатва — вторая жатва за время рабства Аквилы. На сей раз сезон летних набегов прошел неудачно: «Штормовой ветер» сильно потрепало разбушевавшееся море, добыча была скудная, отряд потерял нескольких воинов и корабли вернулись зализывать раны еще до того, как ячмень полностью созрел и пошел под серп.

Урожаи на западном побережье Ютландии и никогда-то не были обильными, но в этом году морские ветры, едва не разломавшие ладьи вождя, сожгли ячмень, и он стоял почерневший, редкий и жалкий на соленых полях, похожий на облезлую шкуру больной собаки. Но все равно даже такой урожай надо было собрать, и поэтому все мужчины и женщины, рабы и свободные, с серпами отправились в поля. Аквила был среди них.

В этот день с моря не чувствовалось ветра и над прибрежными болотами дрожал горячий воздух. Пот струйками стекал по телу у Аквилы, отчего шерстяная юбка — единственная его одежда — липла к бедрам и животу. Тормод, трудившийся рядом с ним, поднял мокрое от пота лицо и огляделся вокруг.