посадил, – сказал я. – А потом  не смог вернуться, сам под колпаком оказался. Так тут колокол и остался… Вон он!

Я указал пальцем.

Поляна. Лес тут просторный, как везде у нас, ну, за Сунжей, там кое-где ельник темный, а тут нет. Красные сосны, синий мох, воздух синий, и колокол, как нос, из земли торчит, тоже, вроде слегка синий.

– Я думала, поменьше он… – Дрондина нахмурилась. – Как его Пушкин за собой таскал?

– В телеге, – ответил я. – А зимой в санях.

– Понятно…

Колокол изменился с последнего раза. Просел сильнее, посинел действительно, то ли от солнца, то ли от зимы, словно покрылся бахромой, такой как на голубике.

Мы приблизились.

– А я раньше думала, что ты врешь, – сказала Дрондина. – Про колокол, про дуб. Про эти…

– Я почти не вру. Так, иногда, чисто по делу.

Дрондина протянула к колоколу руку, но потрогать не решилась.

– Да не бойся, – сказал я.

Я похлопал по боку.

Дрондина дотронулась до колокола пальцем. Долго палец держала, старалась почувствовать, до колокола же раньше сам Пушкин дотрагивался. Дотронется и сразу напишет: «Мой дядя самых честных правил…»

Вдруг подумал, что Дрондина в поэты планирует. Каждый, кто сам любит поэзию, тот рано или поздно начинает. Сначала стишата про Шнырову и зомби-бобров, потом «я помню чудное мгновение».

– Бом-бом… – Дрондина постучала по колоколу ногтем.

Колокол отозвался даже на ноготь.

– Звучит…

Дрондина закрыла глаза, постучала еще.

– Красиво звучит, – сказал я.

– Нормально, – согласилась Дрондина. – Сразу видно – старинная штука.

– Восемнадцатый век, – сказал я. – Умели тогда делать.

– А почему надписей никаких нет? – спросила Дрондина. – На колоколах обычно надписи всякие…

– Я же говорю – пугачевский колокол, – я погладил неожиданно теплый чугун. – Эти надписи бунтовщики специально занаждачили, в знак протеста. Этот колокол не на молитву звал, а наоборот…

– Странно, что его до сих пор не утащили, – сказала Дрондина.

Она шагала вокруг колокола, похлопывала по боку, колокол отзывался легким, еле слышным звоном.

– Кто не утащил?

– Черметчики, – пояснила Дрондина. – Ты Шнырихе не рассказывай лучше, где этот колокол лежит.

– Почему?

– Так она его и сдаст. Приедет сюда на тракторе и утащит. Эти Шныровы хорошо тащить умеют, ее бабка у моей бабушки сепаратор украла! Им бы лишь хапать да хапать!

Я поднял камень и стукнул по колоколу. Звук получился громкий, плотный и объемный, до мурашек, Дрондина поежилась.

– Слышишь? Тут, думаю, золота килограмма четыре, – сказал я. – А серебра килограмм двадцать, слышишь, как звонко?

– Ты сам, его, надеюсь, расплавлять не собираешься? – спросила Дрондина.

– Зачем расплавлять? Мы его притащим домой, подвесим к тополю и будем звонить…

– Зачем? – не поняла Дрондина. – К революции, что ли взывать? Ты что, Дубровский?

Дрондина опять продемонстрировала знание школьной программы.

– Да не особо, – сказал я. – Просто это полезно для здоровья.

– Звонить в колокол?

– Ага. Раньше так всегда и было. Колокол звонил, и вокруг все микробы погибали. Поэтому раньше в церковь все и ходили, это как антисептик был. Мы станем звонить каждый вечер и тут установится атмосфера… Очень чистая.

– И что?

– Люди начнут возвращаться.

Дрондина скептически промолчала.

– Раньше звоном все болезни лечили, – сказал я. – Звонари никогда не болели.

– Что же сейчас никто так не лечит?

– Частоту потеряли, – ответил я. – Понимаешь, должно быть особое сочетание – частота звука, содержание серебра и золота, так чтобы вибрации… они на золоте звучали… Вот послушай, он до сих пор звонит!

Мы замолчали.

Звук продолжался.

Странно, что продолжался – колокол глубоко завяз в земле и, по идее звучать никак не мог. Но звучал.

– Значит, ты его тащить собираешься? – спросила Дрондина. – Так?

Ну да, я собирался его тащить. Заказать в интернете лебедку с усилием в три тонны, и с помощью ее и катков дотянуть колокол до холма. А потом подвесить к тополю, к толстой нижней ветке, если выдержит. И звонить.

Я представил, как Шнырова дрондит… тьфу ты, звонит в колокол, звонит и звонит, с яростным выражением лица, так что в брошенных домах пляшут оставшиеся стекла. А потом…

– Хотя по-настоящему, я поднимать его не собираюсь, – ответил я. – Я вот что…

Я огляделся.

– Короче, я слышал одну штуку, – я перешел на шепот. – Если в колокол не звонили долгое время, например, лет пятьдесят, то тот, кто в него первый позвонит, может желание загадать.

– Ага, – хмыкнула Дрондина. – Три желания! Как у золотой рыбки…

– Можешь не верить, – сказал я. – Но вот Пушкин верил.

С авторитетом Пушкина спорить сложно.

– А сам Пушкин что у колокола попросил? – спросила Дрондина.

Я немного растерялся, так как с ходу не смог вспомнить, чего там Пушкину не терпелось. Поэтому сказал:

– Счастья.

– Счастья? – поморщилась Дрондина. – Его же Дантес застрелил. На дуэли. Какое там счастье…

Да уж.

– И что? Подумаешь, застрелил… – я отобрал у Дрондиной лопату. – Это же не значит, что Пушкин несчастлив был, еще как счастлив, между прочим. Знаменит, жена-красавица…

– Долги, – проявила историческую осведомленность Дрондина. – У него было очень много долгов.

– Не в деньгах счастье, – парировал я. – Двести лет прошло, а Пушкина в школе изучают. Вот это счастье и есть. Может, это самое Александр Сергеевич и просил…

Дрондина задумалась.

Я воткнул лопату в землю рядом с колоколом, попробовал – земля податливая, песчаная. Принялся копать по кругу.

– Ну, и что ты хочешь загадать, если разроешь? – спросила Дрондина. – Чтобы в нашу деревню народ вернулся?

Я не отвечал.

– Ну, вернутся они, а делать что будут?

Дрондина попыталась забраться на колокол, но не получилось, скатилась на мох.

– А тебе-то это зачем?

Я не ответил, нажал на лопату посильнее, под лезвием лязгнул камень.

– У нас же делать нечего, – сказала Дрондина.

– Напротив, – возразил я. – У нас экология хорошая. Можно экологически чистые продукты производить, перепелиные яйца, например.

– Перепелиные яйца? – Дрондина почесала голову. – Да кому они нужны, эти яйца…

– В них много железа, – ответил я и