— В восемьдесят шестом. Но он так и не довел дело до конца. Обстоятельства помешали.

— Те самые обстоятельства, о которых вы собираетесь мне рассказать?

Нагнувшись, Блейк взял фотографию в золоченой рамке, на которой Дав обнимал за талию женщину в блузке со шнуровкой.

— Это его жена, — постучав по стеклу, сказал Блейк. — Асунсьон. Добрая христианка.

«Ах, Асунсьон! — подумал я. — Свет моей жизни. Значит, ты все-таки на ней женился. В награду за старушечьи ж…, по которым она водила рукой».

— Они молились, чтобы Бог послал им ребенка. Но когда это произошло, его вера рухнула.

Я поднял брови. Блейк пожал плечами:

— Ну да, конечно. Мы этого не ожидали, но Малачи оказался слабее, чем можно было предположить. Когда у Асунсьон начались роды, по ее дыханию стало понятно, что возникли проблемы. Это случилось прямо здесь, в этой комнате. — Он поставил фотографию на место и выпрямился, отряхивая руки. — В ту ночь Малачи молился. Вместе с другими последователями он горячо молился о том, чтобы обрести силу. Мы сидели за кухонным столом — там, где мы с вами только что сидели, — и говорили с ним, держали его за руки… Держали за руки, но пытались, можно сказать, удержать его сердце. Даже Божья любовь не помогла нам убедить его сдержать собственные клятвы. Через сутки он посадил Асунсьон в лодку и отвез в больницу на материке.

— Хотя это было против того, за что выступают психогеники?

— Хотя это было против всего, за что мы выступаем. — Он уставился в пол, затем, словно не желая видеть там духов Асунсьон и Малачи, опустил руки и посмотрел мне в глаза. — Поверьте, Джо. — Он приложил к сердцу мизинец. — То, что случилось потом, вовсе меня не радует.

— Почему? И что случилось потом?

— Сначала мы его просто не видели. Несколько недель. Вернулся он один — совершенно раздавленный. Был совершенно раздавлен. Пришел, сел за стол и излил мне свою душу — о том, как ужасно он себя чувствовал, когда нарушил собственную клятву, о том, что все равно было уже поздно — Господь призвал ребенка к себе, он был мертворожденным, а Асунсьон отказалась возвращаться на остров. Она не хотела иметь ничего общего с Центром здорового образа жизни или с пастырями психогенического исцеления, и после всего, что случилось, ее трудно в этом винить. — Он замолчал, постучал себя пальцем по лбу и закрыл глаза, словно ему было трудно продолжать.

— Но он все еще здесь? В деревне?

Блейк покачал головой.

— Нет, — напряженным голосом сказал он. — После этого он не мог оставаться в общине. Он… он слишком стыдился своей слабости. — Блейк глубоко вздохнул. — Но конечно, остров был его домом.

— Так он остался?

— Он обосновался в одном из старых шахтерских бараков возле сланцевого рудника. В трех милях отсюда, на южной оконечности Куагача — его дом выходит на море. Иногда один магазин в Белланохе поставляет ему товары, но он с ними не разговаривает и даже не видится. Малачи Дав полностью изолирован. — Блейк подошел к занавеске, отодвинул ее и открыл окно. Нагнувшись, посмотрел на утес. За окном было тихо и пусто, начинал сгущаться туман, заслоняя сияющие в небе холодные звезды. — Мы следуем его учению, но в деревне он уже двадцать лет не появлялся. Двадцать лет его здесь не было. Двадцать лет он живет один.

Я подошел и встал рядом с ним, открыл другое окно и высунул голову, глядя туда, где утес вздымался в ночное небо. Я попытался представить себе остров, простирающийся до южной оконечности — мили и мили необитаемой земли, упирающейся в море словно палец. «Итак, Малачи, ты живешь вместе со свиньями. И режешь их?»

— А что же он там делает, Блейк? — пробормотал я. — Что означала та любительская съемка?

Когда Блейк наконец ответил, его голос был совсем тихим, и мне пришлось напрячься, чтобы его услышать.

— С Малачи случилось что-то очень нехорошее. На той стороне Куагача творятся такие вещи, о которых я стараюсь не думать.

В эту ночь светила полная луна, а воздух был таким прозрачным, прохладным и соленым, что, когда я лежал в своей постели, мне казалось, будто я лежу в могиле. Я никак не мог заснуть, прислушиваясь к завываниям ветра и думая о раскачивающихся деревьях, скрывающих какие-то тайны. Малачи Дав жив и находится всего в пяти километрах отсюда. Из головы у меня не выходила тропа, на которую Франденберг меня не пустил. Куда же она ведет, Блейк? Куда ведет эта тропа? Когда я наконец прекратил попытки заснуть и поднялся с постели, часы на моем мобильном телефоне показывали два часа сорок семь минут.

Натянув грязные армейские шорты, я схватил рюкзак и тихо спустился по лестнице. В доме было тихо. На кухне все еще витал запах спиртного, на столе остались два полупустых стакана. Возле задней двери на рабочей поверхности стоял большой фонарь с листком самоклеящейся бумаги — это Блейк напоминал себе, что нужно проверить батареи. Взяв фонарь, я вышел в звездную ночь, осторожно прикрыв за собой дверь.

На улице было холодно. Замерзшие коттеджи отгородились от мира наглухо закрытыми ставнями. Единственным источником света служил старомодный фонарь на пристани, мигающий сквозь деревья; за ним, высоко в небе над серебристым проливом, вились облака, по форме напоминающие пучок морских водорослей: один усик спускался на остров, другой выгибался над полуостровом Крейгниш как раз там, где стояло наше бунгало, словно пытаясь соединить два участка земли. Я представил себе, как Лекси лежит, свернувшись калачиком в постели, ее желтая пижама слегка сбилась, открывая длинную шею, лицо уткнулось в подушки. «Прости, любимая», — подумал я, доставая мобильник, чтобы проверить сигнал. Пусто. Когда мы впервые встретились, я вполне мог оставить ее одну — она проводила время с подругами или лежала в постели с бутылкой вина и пялилась в ненавистный мне телевизор. Сейчас все изменилось. То, как она говорила о моей работе, ночи, которые мы здесь проводили, было все равно что соль на открытую рану. Тем не менее, подумал я, убирая телефон обратно в карман пиджака, кто-то же должен этим заниматься. Поддернув рюкзак, я уже собрался было идти по тропе, когда какой-то слабый звук заставил меня остановиться.

— Что за?..

Повернувшись, я уставился на темнеющий на фоне неба рваный силуэт утеса. Звук шел оттуда. Он был таким неясным и слабым, что я уже решил, будто мне это почудилось. «У тебя уже начинаются галлюцинации, Оукси, это нехорошо». Но тут он повторился снова — на этот раз более четко, отчего по спине пробежала дрожь. Звук был тонкий и очень, очень далекий. Инстинктивно я чувствовал, что кричит не человек, и сразу вспомнил гниющее мясо под сточной трубой, звук походил на визг животного. Или стон, стон свиньи.

Я засунул пальцы под лямки рюкзака и посмотрел на небо, прислушиваясь. Минуты шли за минутами, но звук не повторялся. Утес стоял безмолвно, лишь шорох растений изредка нарушал тишину. Простояв так, казалось, целую вечность, я снова поддернул рюкзак и, время от времени поглядывая на утес, двинулся по тропинке, освещая себе дорогу фонарем.