себе представляем, и скорбью, какова она на самом деле) бесконечного отсутствия, которое наступит потом, пустоты, антисмысла, беспощадной последовательности моментов, когда нам предстоит столкнуться с опытом бессмыслицы – Бессмыслицы с большой буквы[60].

Поскольку Дидион подробно останавливается на всех деталях своей жизни и рассуждений, замысловатость и глубина ее анализа вызывала во мне медленно закипающее раздражение. Всё, что она рассказывает, казалось мне по большей части банальным, до тех пор, пока мне не перестало так казаться.

Ее книгу «Синие ночи» можно читать как продолжение «Года магического мышления». Это размышления Дидион о смерти дочери, которая ушла через полтора года после смерти мужа. Ее глубокие и трогательные рассуждения об утрате близких и скорби открыли для меня неожиданные стороны восприятия горя.

В качестве беспощадного примера скорби я приведу несколько отрывков из романа Питера Хеллера «Звезды пса»[61]. Герой-рассказчик Хиг и его пес Джаспер живут в мире, где бо́льшая часть населения вымерла из-за новой респираторной инфекции. (Я начал писать эту главу еще до пандемии COVID-19. Надеюсь, роман Хеллера так и останется фантастикой, однако сейчас, в конце 2020 года, я опасаюсь, что политика американского правительства, противоречащая рекомендациям ученых, может отчасти воплотить эту антиутопию в реальность.) В одну из ночей Джаспер умер. Вот как Хеллер описывает скорбь, охватившую Хига:

Утром я проснулся в окоченении. Спальный мешок и Джаспер были покрыты инеем. Моя шерстяная шапка – тоже.

Ты, наверно, замерз, парень. Иди ко мне. Я натянул стеганое одеяльце с Гринчами, чтобы укрыть его получше. Он был тяжел и бездвижен.

Давай, приятель, всё будет хорошо. Сейчас разведу огонь. Давай.

Он не откликнулся. Я вытащил одеяльце, положил на него пса и слегка коснулся его уха. Моя рука замерла. Его ухо было ледяным. Я провел рукой по его морде, потер ему глаза.

Джаспер, что с тобой? Я тер и растирал. Тер и тормошил его за загривок.

Я подтащил пса, свернувшегося калачиком и окоченевшего, к себе поближе, накрыл его одеяльцем и откинулся на спину. Лежал и дышал. Я должен был заметить. Как тяжело ему было, когда он шел. Слезы, которых не было вчера, хлынули из глаз. Они хлынули, словно прорвав плотину.

Джаспер. Братишка мой. Сердце мое…

Я был опустошен. До предела. Расставание с псом далось мне с огромным трудом. Я пролетел над ним и, казалось, это происходит в какой-то другой жизни. Казалось, что и аэропорт привиделся мне во сне. Но если аэропорт – это сон, значит, и Джаспер – всего лишь сон по ту сторону сна, а до него, еще раньше, был какой-то другой сон. И дальше, и дальше. Все это сны. Так мы мягко превращаем тех, кого потеряли, в прозрачные тени.

Последняя фраза: «Так мы мягко превращаем тех, кого потеряли, в прозрачные тени» – вызывает у меня трепет. Картина скорби погружает нас в жизнь Хига после смерти Джаспера. Это не просто грусть. Утрата останется навсегда, боль неизбывна, хотя в конце цитаты Хеллер замечает, что скорбь может становиться прозрачной. Наконец она превращается в фон нашего повседневного бытия, еще одну ниточку воображаемого полотна жизни.

Если вы думаете, что смерть домашнего животного не способна погрузить вас в пучину скорби, вы, по-видимому, никогда не теряли питомца. Я не стану описывать чувства, которые испытывали мы с моей женой, когда у нас умирала кошка, или чувства моего брата и его жены, когда у них умирала собака. Это описание могло бы занять всю книгу. И все мои слова были бы бесполезны. Я никогда не смогу узнать хоть сколько-нибудь достоверно, что думаете вы, как и вы не сможете узнать, что думаю я. Сопереживание состоит не в том, чтобы знать, что чувствует другой человек, а чтобы представлять, что вы сами почувствовали бы, оказавшись на его месте. Лучшего нам не дано.

Приведу пример. Когда мне было десять, а моему брату Стиву – пять, однажды жарким летним днем папа и дядя Билл взяли нас с собой на песчаный пляж у Нижних Порогов (Лоуэр Фолс) на реке Коул, неподалеку от городка Сент-Олбанс в Западной Виргинии. В то утро на пляже было множество других семейств. Мы со Стивом немного поплавали, держась за надувную камеру от автомобильного колеса. Потом вылезли на берег и стали искать у водопада интересные камешки. Папа и Билл плавали. По воде бродили два брата примерно того же возраста, что мы со Стивом. Но у реки было бурное течение, и младший братишка вдруг исчез под водой. Старший стал звать на помощь. Дядя Билл кинул надувную камеру туда, где исчез мальчуган. Из воды показалась рука, попыталась ухватиться за камеру, но соскользнула и пропала в воде. Взрослые, включая моего отца и дядю, поплыли к тому месту, где исчез ребенок, и стали нырять на дно реки. Мать мальчиков выла и рыдала. Кто-то из взрослых забрался по отвесному берегу наверх, отыскал какой-то дом и вызвал полицию.

Мы со Стивом сидели на песке. Но солнце теперь казалось нам холодным. Старший брат сидел на берегу невдалеке от нас, подтянув колени к груди, обхватив худыми мальчишескими руками худые мальчишеские ноги и уронив на колени голову.

Наконец прибыл патрульный катер полиции. Полицейские начали забрасывать страшные огромные крюки и прочесывать реку. Папа решил, что нам пора уходить.

Я плохо помню, о чем говорили со мной вечером папа и мама, но их слова были тихими, разумными и честными. Это была первая смерть, которую я видел так близко. Смерть тети Рути наступит лишь через два года. В тот раз я впервые увидел нестерпимую скорбь от потери ребенка, от потери брата. Я не мог представить себе, что чувствовал старший брат. Да и как я мог понять? Для этого надо знать так много всего об их жизни. Были ли они друзьями или, наоборот, часто ссорились? Заботился ли старший брат о младшем? Добавлял ли младший в жизнь старшего брата толику милой глупости? Чтобы узнать, что чувствовал старший брат, мне надо было знать ответы на эти и тысячи других вопросов.

Всё, что я мог, – поразмышлять о том, что почувствовал бы сам, если бы умер Стив. Если бы те пять лет, что мы провели вместе, навсегда остались единственным, что между нами было. Если бы Стив стал воспоминанием. Эпизодом прошлого. И ничем больше. Навсегда. Десятилетние мальчики не должны думать об этом темными часами от полуночи до рассвета, а я – думал. Не знаю, что ощущал брат того