-- Жалко,-- вздохнул Стимар и повторил: -- Жалко.

Брога недоуменно посмотрел на него:

-- Чего теперь жалеешь, княжич?

-- Наше с тобой дерево, Брога...

-- Так оно-то давно уж упало, позапрошлым летом, -- проговорил слобожанин и, не понимая, почему княжич жалеет дерево, каких несчитано-немерено вокруг, сам рассеянно огляделся по сторонам.-- Нашу мету можно и заново поставить. Леса кругом хватит. Да ведь мы подросли с тобой, княжич, нам теперь и отсюда все видать...

Но от таких слов еще горше стало на душе у Стимара, и он вспомнил белую колоннаду в Царьграде, тянувшуюся рядом с Вуколеонтом, дворцовым портом. Те белые колонны были поставлены еще при великом императоре Константине, точно по его следам, у края берега, где он любил прогуливаться и беседовать с морем, как с младшим братом. И с какой натугой ни бились бы морские волны, забывшие о василевсе, об каменное подножие тех колонн, уже вовек не осилить им рукотворной тверди. Никогда не пошатнется и не упадет вниз, в беспамятное море, ни одна из тех прекрасных колонн. Так думал Стимар, а до Филиппа Феора стал доноситься в полудреме скач одного-единственного всадника.

Брога не ведал, чем развести тоску княжича, чем можно ему помочь. Случись такая тоска у кого-либо из сородичей, все бы разом осенили себя охранными знаками и разошлись бы от него в стороны не менее, как на дюжину шагов. Всем бы стало ясно, что тот поддался в лесу блуждающим огням и какая-то нечисть раскрыла перед ним страшный простор и страшные тайны нави, которых не полагается знать живому. Такого человека волхвы продержали бы целую седьмицу в кругу священного живого огня на одном оставшемся с прошлого лета хлебе и воде, вытопленной из камня, а то -- и вовсе без пищи. Но воин не замечал в глазах княжича того непроглядного, зябкого тумана, которым перед рассветом наполняются дальние болота, а вместе с дальними болотами -- душа и голос зачарованного нечистью человека. Глаза княжича ясно блестели, и его тоска была похожа на золотую ромейскую монету, упавшую в полдень на дно реки. Воин Брога видел, что ему никак не дотянутся до той монеты, да нельзя и пытаться ему, инородцу, -- запретно. Только Туровым -- князю-воеводе Хорогу да князю-старшине Виту -- да тем втроем с древним Богитом, жрецом Дажьдбожьим, было под силу крепкими заговорами избыть-извести тоску своего сородича, а значит -- и достать эту дорогую ромейскую монету, оброненную им на дно своей души.

Так думал воин Брога, и вот одна из его птиц-мыслей слетела с высокого берега на речной залив, издавна памятный обоим. Ныне его стало видно с этого высокого места на берегу, так что меты, указывающей тайный путь, уже совсем не требовалось.

-- Гляди, княжич, куда гляжу я.-- А смотрел Брога на тот самый речной залив, что именовался Свиным Омутом.

В Омуте второй век жил огромный сом с кабаньей головой, которому два раза в год -- весной и осенью -- бросали откормленную свинью, чтобы страшная рыбина не покидала своего загона и не бралась опрокидывать лодки или, того хуже, подрывать берег со стороны Большого Дыма, чего боялись второй век все Туровы -- боялись с тех самых пор, когда один из родичей приполз домой по берегу с отъеденной стопой. Выходить его, оставившего почти всю свою кровь красной дорожкой от залива до града, не сумели. До того, как замолкнуть и начать холодеть, он беспрерывно поминал потерянный бредень, сома и свинью, которую осталось отдать по клятве, иначе, с его слов, всему граду предстояло обвалиться в реку и пойти сплавом к полянам.

Кровавая дорожка начиналась прямо из прибрежной тины, и, когда Туровы склонились над мутной водой, мелкие рыбы еще доклевывали там темные сгустки. Водились в омуте сомы, но такого людоеда еще не являлось. Никто из Туровых не слышал, как накануне бедный рыбак бился с одним из слободских, что вытянет за полный день столько сомов, сколько тот успеет насчитать у себя пальцев, и между жбаном медовухи и началом великой ловитвы клялся страшными словами, что скорее всему граду поплыть по реке, чем он отойдет от омута без улова. Клятва та и вышла боком. Слободской, усевшись судьей на круче, увидел, как со второго заброса опрокинулась однодеревка, а хвастливый рыбак вскрикнул и пропал, растревожив тину. Со страху слободской кинулся к дому, творя охранные знаки и заговоры, а, переведя дух, сам воды в рот набрал. С рыбаком же случилась неудача, происходившая в те поры со многими -- и не только северскими -- от медовухи, страшных клятв и заговоров. Бредень зацепился на дне за тяжелый топляк и так стронул его с места, что ствол пошел дальше в глубину да еще попал в течение. Наверху же веревку дернуло и нечаянной петлей захлестнуло рыбаку ногу. Крепкий был рыбак и быстрый в разумении, как все Туровы. Догадавшись в беспросветной мути, что приходит ему худой конец, как тому же сому, попади тот на берег, и сам он теперь пойдет прямо на тризну, если не сомам, то ракам, - о том и догадавшись, извернулся он в глубине и острым поясным ножом откромсал себе кусок ноги. Так и продлил гордый рыбак свою жизнь до заката, перед смертью хоть отдышавшись вволю.

Он, пока доживал свое последнее слово, верил в бреду, что наказал его за клятву сам водяной дед или же, по особому велению водяного, сомовий князь-старшина. Остальным Туровым, кто смотрел на умирающего или же, не глядя, творил поодаль всякие заговоры, ничего мудрее в головы тоже не пришло. А в те времена, пока еще не прошлись по славянским землям ученые греческие мудрецы Кирилл и Мефодий, а потом не промчался вдоль да поперек на своем ретивом крещеный князь Владимир*, всего-то трем пустым страхам хватало свиться в один жгут-вихрь, чтобы пошел-двинулся по лесам, полям и водам сам собой один настоящий живой страх, показываясь то из леса оборотнем-волкодлаком, то из топи болотной нечистью, то пугая, а то, круто загустев, и унося пуганых с собою неизвестно куда. Так-то, забродив на страхах,