— В самом деле, один мой приятель только что выпустил в свет статью как раз об этом предмете. Некий доктор Джонс, Мариус Джонс. Я полагаю, что вы с ним знакомы.

Сопровождаемый хихиканьем ответ студентки прозвучал неразборчиво.

— Да, конечно, думаю, каждый студент, я имею в виду конечно, особ женского пола, знает Мариуса.

В устах американки его имя прозвучало неприязненно.

«Не так уж хорошо вы, дамы, знаете доктора Джонса», — сердито подумала девушка, хоть ее раздражение ей самой казалось абсурдным.

— Что же касается предмета нашего разговора, должна предупредить вас… — Женщина заговорщицки понизила голос. — Знаю, мне не следовало бы об этом упоминать, но… — теперь она заговорила серьезней, — прямо сходит по ней с ума. А ей хоть бы что. Милая моя, остальные его поклонницы буквально в отчаянии.

Элизабет не стала дожидаться, когда принесут счет. Прибавила к банкноте Эвы свою десятифунтовую купюру и поспешила к выходу. В дверях она поравнялась с какой-то светловолосой женщиной, та, не замечая ее, как раз входила в кафе. Темные глаза вопросительно обежали сидевших за столиками, едва заметив американку и ее собеседницу, блондинка жестом приветствовала их и направилась в ту сторону. Обернувшись и бросив взгляд через стекло огромного окна, Элизабет узнала в вошедшей ту самую девушку, с которой накануне она видела Мариуса у Блэквелла. Она не успела разглядеть соперницу, но зато в эту минуту обернулась американка, чтобы поздороваться с вновь пришедшей, и лицо ее предстало перед глазами Элизабет. Довольно заурядная, невыразительная внешность, выгоревшие на солнце волосы достают до плеч, женщина явно старше, чем желает казаться. И за деланной оживленной улыбкой Элизабет вдруг различила такую горечь одиночества, что вся ее враждебность мигом улетучилась.

«Господи, и ты тоже? Ну что же, тогда твой тон понятен. Ох, Мариус, Мариус!»

Стамбул, на рассвете 1 сентября 1599 года

В то же утро — когда Джон Керью, усевшись на стене посольского сада, беззаботно щелкал фисташки, а несчастного Хассан-агу уносило неизведанное навстречу его собственной смерти — в своих личных покоях, окнами смотревших в воды бухты Золотой Рог, встречала рассвет валиде-султан Сафие.

Четыре прислужницы находились рядом, ибо таков был обычай, но тишину комнаты ничто не нарушало. Молодые женщины стояли вдоль одной из стен, неподвижные как изваяния, и ожидали — если понадобится, день и ночь напролет — либо приказа госпожи, либо разрешения выйти и оставить ее.

Со стороны могло показаться, что валиде не отрываясь глядит в окно и видит перед собой только розово-серые воды залива. Но сама госпожа, вследствие долгой привычки и того загадочного шестого чувства, которое давало ей возможность видеть не глядя, в эти минуты критическим оком наблюдала за прислужницами. Одна из них явно слишком поспешно одевалась нынешним утром, а потому ухитрилась криво нацепить шапочку на свои темные кудрявые волосы; вторая до сих пор не сумела избавиться от дурацкой привычки стоять, покачиваясь с носка на пятку (разве ей самой непонятно, что так она до смешного напоминает неуклюжего слона?). Что же касается третьей, Гюльбахар, той самой, что была с ней, когда они обнаружили Маленького Соловья умирающим, то пролегшие нынче утром темные тени под глазами отнюдь ее не украсили.

— Госпожа, вы будто имеете глаза на затылке, — бывало, восхищенно шептала ей карие Михримах.

— Этому фокусу научил меня отец, — отвечала ей она таким же шепотом. — В моей стране, у нас в горах, все мы любим охотиться, понимаешь? А на охоте необходимо знать о том, что творится позади тебя. Я еще научу тебя этому, Михримах.

Но она ничему не успела научить эту девочку. Та прожила слишком мало, чтобы узнать что-либо, кроме того как надушить амброй губки ее молодого лона да украсить розами юное тело.

Мысли валиде Сафие вернулись к событиям предыдущей ночи. В молчании Эсперанцы она могла быть уверена. Но не было ли ошибкой позволить Гюльбахар увидеть так много? Легкий ветер, долетевший до окна, заставил ее чуть поежиться. Несмотря на самое начало сентября, утренний холодок уже давал о себе знать, а листья деревьев в дворцовых садах засверкали золотыми красками осени. Легкое движение головы заставило ее почувствовать колыханье тяжелых серег — жемчуг и рубиновые кабошоны непревзойденной чистоты и сказочной величины — у самого горла. Мочки ушей болели от их тяжести, и она с удовольствием бы сняла украшения, но долгая привычка научила ее не обращать внимания на физические неудобства и признаки усталости или слабости.

— Айше. — Валиде на мгновение чуть отвернула взгляд от окна. — Мои меха.

Но четвертая и самая молодая из служанок, загодя догадавшись о том, что может потребоваться госпоже, уже подносила ей накидку, парчовую, подбитую соболями шаль.

«Из Айше выйдет превосходная служанка, — подумала Сафие, когда девушка накинула шаль ей на плечи, подарив невольницу улыбкой и снова возвращаясь мыслями к настоящему. — Девушка быстро соображает и умеет наперед позаботиться о том, что может потребоваться ее госпоже в следующую минуту. Ценное качество для прислуги во Дворце благоденствия».

Она, Сафие, была права, приняв их в подарок, Айше и ту другую, как бишь ее. Валиде молча следила, как пальцы служанки ловко обертывают мехом ее ступни. Одна из этих девушек смуглянка, а у другой кожа до того белая, прямо чудо, ни одного пятнышка на ней. Мехмед, сын Сафие, великий султан, у него такие необычные вкусы, наверняка наслаждался ею сегодня ночью. Все, что угодно, только б отвлечь его от безумного увлечения прежней фавориткой, той, которую весь гарем уже зовет «хасеки». Его надо излечить от этой пагубной страсти, и как можно скорее. Она сама за этим присмотрит.

У дверей покоев валиде-султан, в том коридоре, который ведет от женской половины к помещениям евнухов, послышался слабый перезвон фарфора, это распорядительница кофейной церемонии и ее помощницы пришли и теперь стоят у дверей. Она, валиде, давно догадалась о том, что эти женщины уже здесь и ожидают позволения войти, причем до того, как услыхала едва слышное позвякивание фарфоровой посуды: ей сказало о них слабое предчувствие, какое-то сгущение воздуха, что ли. Как описать, откуда ей становятся известны такие вещи? Несмотря на то что она бодрствовала всю ночь, Сафие отдала приказание не беспокоить ее. Она не нуждалась ни в отдыхе, ни в еде для подкрепления сил; ночные бдения у постели ее повелителя, старого султана Мюрада, еще много лет назад приучили ее обходиться без этого. Все, в чем она нуждалась, это в тишине и времени для размышлений.

Давно, тому уже много-много лет, когда Сафие совсем юной впервые попала во дворец в Манисе,[12]его тишина подавляла и пугала ее. Это было так не похоже на все, что она видела до тех пор. Они трое, три Ночных Соловья, были тогда вместе, и те дни, когда она нынче оглядывается на них, кажутся ей напоенными солнечным светом. Спустя много времени, особенно с тех пор, как ее сын стал султаном, она стала понимать необходимость молчания и тишины. Это оружие, которым надо пользоваться, своего рода охотничий прием, причем не хуже других.