Скучающий под разорванным в клочья тентом Гранд-Отель-Сьюдад-де-Мехико дряхлый швейцар, в выцветшей голубоватой ливрее, наблюдает за тем, как я вытаскиваю свои чемоданы, потом свистом подзывает такого же престарелого, как он сам, носильщика, тот подбегает с тележкой и, кряхтя, отрывает от земли мой чемодан. Я помогаю ему, и он удаляется в служебный коридор, а его коллега с гордостью указывает мне на мраморные ступени под вращающейся дверью.

Я оказываюсь в необъятных размеров пустынном холле, тускло освещаемом через стеклянную крышу, возвышающуюся над четырьмя этажами галерей. Пол разделен на две зоны: слева заляпанный пятнами бордовый ковролин, справа – голый, в ожидании нового покрытия, цемент. Я направляюсь к стойке администратора, где развернул потрескавшийся шланг брошенный пылесос. Ни души. На стойку водружен медный звонок с перламутровой кнопкой. Я, как это бывает в вестернах, ударяю по нему кулаком. Из служебной дверцы, прихрамывая, выбегает консьерж, спрашивает, требуется ли мне такси. Я объясняю, что нет: я не уезжаю, а въезжаю. Он разочарованно и укоряюще косится на меня, складывает талон на бронирование номера, который я ему протягиваю, просит никуда не отходить и убегает обратно, захлопывая за собой дверь.

Я сверяю время по настенным отстающим часам, набираюсь терпения, прогуливаюсь по холлу, любуясь стеклянной крышей. Мне еще ни разу не приходилось видеть таких красивых витражей. Я подбираю один из его осколков, упавший в горшок с желтым цветком. Остальные валяются среди окурков в пепельницах с песком. Насыщенный гранатовый, небесно-голубой, изумрудно-зеленый, разграниченные позолоченной паутинкой… В конце прошлого века этот отель, должно быть, был чудом. По обоим концам полукруглых балконов с резной балюстрадой, друг напротив друга расположены два огромных лифта, с узорными решетками из кованого железа. Для полного воссоздания атмосферы театра недостает только сцены.

Из недавно установленного и нарушающего гармонию алькова грузового лифта вываливается мой дряхлый носильщик, толкает свою тележку до гардероба, сваливает мои чемоданы. Я вновь задираю голову к крыше, откуда теперь доносится визг дрели. С наружной стороны, между тремя мозаичными куполами из бирюзового стекла, снует какая-то фигура. Крупные капли тяжело падают на цементный пол, близ продавленного дивана, откуда за мной наблюдает, прикрывшись газетой, высокий худой мужчина с сигарой, которого я не заметила раньше. Поймав мой взгляд, он аккуратно складывает листы, встает, застегивает свой зеленый пиджак и направляется ко мне, запустив руку в карман. Приблизившись, он извлекает оттуда визитную карточку, протягивает ее мне и, не раскрывая рта, приветствует меня легким кивком головы.

Roberto Cardenas

Instituto mexiquense de Cultura

Dirección del Patrimonio.[4]

Я поднимаю голову, читаю в его холодном взгляде, под стать его должности, негласное предостережение, от которого у меня перехватывает дыхание. То же тягостное ощущение, как и тогда, когда кардинал Фабиани дал мне понять, что спецслужбы Ватикана провели подробнейшее расследование моей жизни. Даже не верится, что мексиканские власти уже осведомлены о моем приезде и о характере предстоящего мне исследования.

Строгим голосом чиновник от культуры произносит фразу, которую я прошу его повторить три раза, тем временем пытаясь найти ее значение в своем словарике. Грубо говоря, он предлагает мне перевернуть визитку: на обратной стороне от руки написаны адрес и время.

– Mañana,[5] – уточняет он вежливым, но твердым тоном.

Я осведомляюсь о причине этого приглашения. Он продолжает стоять неподвижно и молча, будто сам ждет от меня ответа. Внезапно проскользнувшая в его взгляде робость, сопровождаемая легким поклоном, заставляет меня иначе взглянуть на ситуацию. Его приглашение совсем необязательно попытка запугать меня, дабы я не мешала канонизации жемчужины их культурного наследия. Я открываю кошелек, убираю в него визитку и подчеркнуто небрежно наполовину извлекаю банкноту достоинством в сто песо, оценивая тем временем его реакцию, чтобы не оплошать. Он чинно кивает, достает из кармана толстую пачку и засовывает ее в мой кошелек.

Непонятно. Он что, покупает меня? Неужто я так им мешаю, а моя предстоящая экспертиза доставляет столько беспокойства? Я чуть было не отвергла чаевые, но потом решила, что это может быть опасно. Если чиновники из института культуры прибегают к коррупции для защиты своего национального достояния, то они могут с равной легкостью и нанять человека, который нападет на меня на улице. Исключительная непринужденность, с которой меня только что подкупили, предельно ясно дает мне понять, что покупка экспертов здесь дело привычное. Теперь ясно, чем вызвано единодушие отчетов исследователей плаща Хуана Диего.

Стремясь вновь овладеть ситуацией, я вынимаю пачку и начинаю пересчитывать купюры. Затем проверяю одно слово в словарике, приглашаю чиновника проследовать за мной до стойки администратора, опершись на которую и составляю расписку о получении. Он, сбитый с толку, наблюдает за процессом, читает из-за моего плеча:

Recibido desde el senor Roberto Cardenas:

1000 pesos. [6]

Я ставлю свою подпись и протягиваю ему ручку. Надо видеть недоумение на его лице. Но, судя по всему, оно вызвано не ошибкой в синтаксисе, не смущением от придания официального характера его махинациям, потому что под конец он хвастливо улыбается и оставляет внизу листочка свой росчерк. Как если бы его воодушевляла его возможная компрометация – если, конечно, он просто не хотел дать мне понять, что закон над ним не властен, что действует он с благословения своего начальства и что единственный человек, которого эта бумажка может опорочить, это я сама.

Я нацарапываю, подписываю и вручаю ему копию расписки; он убирает ее в карман, похлопывает меня по плечу в знак того, что мы смогли найти общий язык, и мне остается только гадать, счел он это дерзкой выходкой или же отнес на счет моего незнания местных обычаев.

Он забирает свою газету и направляется к вращающейся двери. Стоит ему выйти, как консьерж объявляется вновь и сухо, как если бы это была моя вина, сообщает мне, что мой номер не готов. Я пододвигаю к нему брошенную на стойке стопку песо, чтобы он последил за моими вещами до моего возвращения; он благодарит меня щелчком каблуков, и, обуреваемая противоречивыми чувствами, я покидаю эту богадельню. Впервые за все время, прошедшее после моего африканского путешествия, я сталкиваюсь с подобной насмешливой враждебностью, так раззадоривающей меня. Но тогда, в захолустных больницах джунглей, я рисковала своей жизнью ради благородного дела и реальной необходимости. Не делает мне чести, что я из осторожности сделала вид, будто приняла взятку.