– Здрасьте, – сказал я и, боком протиснувшись мимо ее жаркого тела, заторопился к себе. Это, наверное, и есть Зинаида Марковна. Она меня знает, а я ее – нет. Все это очень странно.

К тому же у нее были короткие жадные пальцы и тупые лопаточки ногтей, выкрашенные ярко-красным облезлым лаком.

– А гномик ваш расплавился, – крикнул сосед мне в спину.

* * *

– Ого, – сказал он, – ну вы и натащили.

В квартире кто-то побывал. Ремонтники. Обои содраны, потолок размыт, пол в коридоре застелен старыми газетами, диван выдвинут на середину комнаты.

– Вот, – пояснил он очевидное, – ремонтируемся помаленьку. Вы сюда ставьте, на столик. Это что?

Я вынул из спортивной сумки коробку из-под обуви, набитую выцветшими открытками и фотографиями с фестончатыми краями.

– Выбирайте.

– Что выбирать? – Он, казалось, растерялся.

– Свою семью.

– Как же я буду ее выбирать? Тут их сотни!

– Просто смотрите, кто вам нравится.

– И это все? – Он присел на корточки около коробки, потрогал пальцем. – Просто – кто нравится?

– Ну да. Кровь не водица, верно? Британские ученые доказали: родственники, даже незнакомые, кажутся симпатичнее чужаков. Значит, те, кто вам понравится, теоретически могут быть вашими родственниками.

Я не сказал ему, что эти опыты проводились на головастиках.

– Откуда, кстати, у вас такая фамилия, Сметанкин?

– В детдоме дали, – сказал он рассеянно, – там почему-то было много съедобных фамилий. А... с кого начинать? С дедушек-бабушек?

– Если покопаться там как следует, вы и прадедушку найдете. Какого-нибудь красного комдива.

– Не хочу красного комдива, – капризно сказал он, но тут же задумался, уставив взгляд в одну точку, – ...а впрочем...

Понятное дело, даже Дракула со временем может превратиться в романтичную семейную легенду. И бабушка рассказывает внучке что-то вроде: «Знаешь, а папочка, твой прадедушка, держал в страхе всю округу. Вылетал в полночь из окна в черном плаще, возвращался под утро, когти все в крови...»

Сметанкин явно увлекся. Он раскладывал карточки вокруг себя, как пасьянс.

У времени есть конвейер, и конвейер этот штампует сменные серийные человеческие модели. С коричневатых, коричных, пылью пахнущих первых фотографий смотрят женщины с тяжелыми подбородками, длинными носами и высокой грудью. С черно-белых – задорные девушки со вздернутыми носами и круглыми лицами; с выцветших цветных – худенькие, широкоскулые, широкоглазые. Мужские лица тоже меняются по воле времени – правильный овал, квадрат, прижатые уши, торчащие уши. Бокс, полубокс, вьющиеся чубы...

Куда подевались они, эти женщины с маленькими злобными крашеными ртами, пышными волосами и подбородками римских матрон? Вымерли? Эмигрировали? Или просто модель была упразднена за ненадобностью?

– Может, вот эта?

Женщина в белом воротничке и глухом, по горло, платье на пуговках неулыбчиво глядела с коричневатой фотографии. Глаза выпуклые, твердый подборок, округлая шея. Щитовидка, похоже, увеличена, не патологически, а так, слегка. Наверняка очень энергичная была женщина.

Я перевернул карточку. На обороте штамп: «Н. А. Лепскiй. Екатеринославъ. Фотографъ Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны. Негативы хранятся».

– Вас не смущает, что она стерва? Это ж по глазам видно. Тихая такая правильная стерва.

– Для прабабушки сойдет.

– Ну ладно. Крепкая прабабушка, матриарх... основательница фамилии. По маме или по папе?

– Что?

– Прабабушек обычно несколько. Но они теряются во мгле веков. Остаются самые жизнеспособные. Те, о которых помнят. Чтобы заставить помнить себя на протяжении нескольких поколений, надо быть или очень плохой, или очень хорошей. Всех спасать или всех губить. Эта у нас какая будет?

– Не знаю, – задумался Сметанкин. – Пускай хорошая. Я хорошую хочу.

– Отлично. Пошли дальше. Она в темном фартучке, видите? Или в сарафане.

А что вообще тетки тогда носили? С предметами гораздо проще. Посмотришь на клеймо... на степень истертости донышка... и сразу все ясно.

– Гимназистка? – предположил Сметанкин.

– Старовата. Ей лет двадцать – двадцать пять.

– Может, гувернантка?

– Точно. Пускай она у нас будет гувернанткой. Ну вот она закончила, скажем, Смольный. Или Бестужевские курсы. Почему бы нет? Из бедной, но хорошей семьи. Обрусевшие поляки? Какие-нибудь Скульские? Стронговские?

Я подумал еще.

– Поляки, это хорошо. Значит, так. Пока она на Бестужевских курсах, получает образование, одна из первых женщин-феминисток, их, поляков, ее родителей, всем семейством ссылают в Сибирь. Они боролись против кровавого царского режима, а их сослали в Сибирь.

– Это еще зачем?

– Понадобится.

– Вам виднее.

Он с жадностью смотрел в лицо предполагаемой прабабушки, тогда как она в свою очередь укоризненно глядела на нас с фотографии прозрачными, чуть навыкате глазами. Не хотел бы я иметь такую прабабушку, а ему вот понравилось, надо же.

– Ну вот, родню сослали, а она, дворянка, аристократка, пошла в гувернантки, чтобы поддержать их... В хорошую, но простую семью, он купец из староверов, второй гильдии... И тут семейство купца срывается с места и переезжает из Санкт-Петербурга в Екатеринослав. Там у купца его дело. Мануфактура. Вы вообще знаете, где Екатеринослав?

– Где-то в Сибири? – неуверенно спросил Сметанкин.

– Это Днепропетровск. И тут, только-только они осваиваются на новом месте, умирает его жена. Острый аппендицит. Буквально на ее руках умирает, а она к ней очень привязалась, то есть они друг к дружке, она ей как дочь, а у нее родители, значит, в Сибири...

Мыльная опера какая-то получается. Но он слушал, раскрыв рот.

– И она, понятное дело, утирает носы детишкам, она им как мать, и он мучается, мучается, а потом однажды входит к ней в девичью комнату, крестится на икону и бух на колени! Не могу без тебя жить, говорит. Вы запоминаете, вообще? Или, может, все-таки записывать будете?

– Как же я могу не запоминать? Это же моя биография.

– Генеалогия.

– Один хрен. Выпить хотите?

– Я не пью на работе.

– У меня виски есть. Односолодовый, двенадцатилетний. Ладно, потом.

Он не сводил с меня напряженного взгляда.

– Устраивает пока?

– Ага.

– Ну, поехали дальше. Она рожает ему еще троих, и они живут душа в душу, а перед самой революцией он очень удачно умирает, и она, не будь дура, хватает всех детей, и в Сибирь, к родственникам. Оседает в Красноярске. У вас должна быть большая родня, чуете?