Но тогда, вечером, пробираясь от дыры в решетчатом заборе по парку, мы только подрагивали от щекочущего азарта. Казалось, будто очутились внутри приключенческого фильма.

Было очень темно, даже звезды не светили. Лишь полосы снега на лужайках смутно выделялись во мгле. Пашка шепотом опять предупреждал, чтобы никто не ступал на них, не оставлял следов. Мы ступали на палые листья, и они липли к подошвам. Шуршали, конечно…

У нас были с собой фонарики, но зажигать их сейчас казалось нам самоубийством. Включишь — и сразу: “Стой, кто идет!” И тогда что? Подымай руки и отвечай, как в анекдоте, который любит рассказывать дядя Костя: “Всё. Ша. Уже никто никуда не идет…” А то, чего доброго, полоснут очередью!.. И все же мы почти не боялись, это потом все говорили честно. А Томчик — он вообще без всякого “почти”. Потому что, как всегда, верил в нас безоговорочно. А если чего и боялся, то задержаться после десяти.

Мы часто замирали на месте — по Пашкной команде, отдаваемой чуть слышным шепотом. Затем двигались опять, пригибаясь к самой земле, хотя в такой темноте пригибаться было глупо. Пашка шел впереди, за ним я и Лоська — мы держались за руки. Люка шла за нами, она держала за руку Томчика. Замыкал партизанскую группу Стаканчик. Если бы не Пашка, мы бы не знали куда идти. Он каким-то образом угадывал дорогу среди черных кустов и редких березовых стволов, которые проступали в черноте так же, как полосы снега…

И Пашка вывел нас к разрушенной конюшне с решеткой в фундаменте. Мы слышали, как он сквозь решетку нащупывает спрятанный ключ, скребет им в скважине замка. Затем спустились на ощупь по крутым ступеням.

Тогда Пашка включил фонарик.

Подземный ход по сравнению с черным парком показался нам уютным и безопасным. Правда, говорили мы по прежнему шепотом, но уже не пригибались, не оглядывались. И мне показалось, что шли мы по туннелю совсем не долго, не то что в прошлый раз. Ну и понятно! Ведь не надо было охранять от воздушных колебаний свечной огонек…

Зато шахта со спиральной лестницей, когда посветили вверх, показалась уходящей в космос.

— Мама моя… — шепнула Лючка, но тут же прикрыла рот: бояться при “ребенке” она считала себя не вправе.

— Не бойся, ступеньки крепкие. Держись за меня, — успокоил ее “ребенок”, он чувствовал себя здесь ветераном.

Решетчатое железо позвякивало, ржаво поскрипывало под ботинками и сапогами, а лестница вся, целиком издавала ровный гул. Ох, а если его услышат охранники?

Пашка словно угадал мои мысли:

— Не бойтесь, кирпичи заглушают звуки.

И мы подымались, подымались по бесконечной железной спирали. Где-то на сотом витке я перестала думать обо всем, кроме одного: лишь бы не закружилась еще сильнее голова, а то посыплюсь вниз и посшибаю тех, кто сзади. Лоська иногда упирался ладонями мне в спину…

Выбрались наконец в кирпичную каморку с ящиками и бочками. Я помотала головой — казалось, что все плывет и что я пропитана запахом ржавого железа. Впрочем, это быстро прошло.

Пашка велел снять обувь. Шепотом объяснил, что иначе наоставляем на сцене и в зале следы с грязью и листьями. По ним быстро найдут ход и обо всем догадаются.

Пришлось разуться. С Томчика долго не слезали тугие сапожки, мы с Люкой помогли ему.

— Теперь сидите здесь, — велел Пашка. — Пойду гляну, как там…

Никто не спорил, Пашка был командир. Он исчез и, конечно же, пропадал “целую вечность”. А мы ждали при слабом свете фонарика, который держал Стаканчик. Вечность кончилась, и Пашка вернулся.

— Кругом тихо. Зал заперт снаружи, шторы опущены. Все условия для секретной живописи…

Мы за Пашкой прошли через сцену с пыльными кулисами (доски поскрипывали) и спустились в зал.

Пахло пустым театром. Было темнее, чем в прошлый раз. Отблески фар с улицы теперь почти не проникали. А если пробивался особо сильный луч, под ним вырисовывались в сумраке полукруглые складки зеленых опущенных штор.

Мы в шерстяных носках пошли между рядами откидных стульев. Слабо постукивали расшатанные паркетины. Между задним рядом и стеной было пустое пространство метра два шириной. Свет от фонариков кругами лег на стену.

— Приехали… — выдохнула Люка. — Начнем?

Стену покрывала ровная светлая краска. Раньше здесь была роспись. В середине прошлого века художники изобразили на широкой поверхности счастливое советское детство: мальчиков с моделями самолетов, девочек, собирающих цветы, парусные лодки с юными туристами, хоровод ребят в костюмах разных народов и все такое прочее. Но роспись ветшала, да и тема устарела: где теперь увидишь детей в красных косынках на шеях? Поэтому года два назад, во время ремонта, всю картину скрыли под гладким бежевым слоем. Кажется, ремонтных сил только на это и хватило. Паркет остался старый (наверно, еще арамеевский), стулья — тоже…

Мы встали кружком. Предстояло самое главное.

…До этого мы долго обсуждали: какую сделать надпись.

Люка предложила: “Господин генерал, оставьте Дворец детям!”

Стаканчик возразил. Это мол как-то скучновато и длинно. Долго писать будет некогда, и надо крепче, в лоб!

Лючка, на удивление всем, не обиделась, не заспорила. Просто сказала:

— Тогда — как?

— “Генерал, убирайтесь домой!” — хмуро предложил Лоська.

Все помолчали, обдумывая. Тихий догадливый Томчик покрутил шеей:

— Он ведь не уберется. Еще сильнее разозлится.

— Он все равно не уберется и разозлится, — с печалью в голосе сообщил Стаканчик. — Поэтому надо хотя бы высказаться… на прощанье.

Но мне казалось, что если найдем какие-то самые-самые слова, они могут зацепить генеральскую душу. Ведь на экране-то он казался вполне человеком…

— Надо, чтобы решительно и в то же время как-то… ну с чувством, что ли… — высказалась я.

Пашка быстро глянул на меня.

— Можно просто: “Генерал, не делайте этого”.

— Чего “этого”? — притворилась глупой Лючка. Ей внятно растолковали. Потому что всем остальным Пашкины слова понравились: коротко и ясно. И… как бы последнее предупреждение. На том и порешили, даже Люка быстро согласилась.

…И вот теперь надо было впаять эту фразу в стену. Крепкой несмываемой краской.

Стаканчик, расстегнул куртку. Достал из карманов безрукавки два баллончика.

— Белой или синей?

Люка сказала, что на бежевом фоне белая будет ярче.

Эту краску Стаканчик раздобыл у соседа — шестнадцатилетнего парня, который с парнями развлекался уличной живописью, разрисовывал абстрактными картинами бетонные заборы и стены в подземных переходах. Нажмешь головку баллончика — и краска бьет из него шипучей струей.