И сразу вслед за этим выстрелил в воздух.

Парень оказался тоже обученным и тут же упал на землю.

— Вот и ползи к своим воротам не подымаясь, понял?

И парень действительно пополз, да еще по-пластунски.

А Петр, не зная, как будет развиваться ситуация дальше и в особенности — сколько человек в этом переулке готовы в нее вступить, — прижался спиной к глухому забору, не выпуская револьвера из рук.

В это же примерно время Женя в своей комнате в ужасе рассматривала постель, на которой Том строго-настрого запретил что-либо трогать. Даже Тосю не велел сюда пускать, чтобы не потащила зубами одеяло. Тут же стояли вышеупомянутый Том Мэрфи, Степа Барабанчиков и Вадим Силантьевич Рыболовлев.

Скин, орудовавший здесь прошлой ночью, очень умело изготовил из подручного тряпья муляж длинноногой Жени Осинкиной. Под одеялом лежало некое длинное существо, накрытое с головой. И в одеяле было пять дырок — от пояса этого существа до головы…

И впервые за все это время Женя заплакала. Ей стало обидно, что ее хотели убить. Ведь она ничего плохого не сделала!

Но сразу же вытерла слезы. И все сделали вид, что их и не заметили.

Заговорил Силантьич.

— Да, Степина идея привезти тебя в мой двор на тачке была просто гениальна! Они, конечно, следили за домом. Видели, что ты никуда не выходила. Одного не могу понять — как это ты незаметно залезла в тачку?

— По земле подползла, — пояснил Степа.

Тут открылась дверь, и в комнату вошла Федина тетка Пелагея Ивановна.

Она вообще знать ничего не знала, потому что вчера с утра уехала в соседнее село к племяннику на свадьбу. Невеста была наполовину алтайка, очень хороша собой, а свадьба шла двумя эшелонами, по русским обычаям и по алтайским. И потому Пелагея была переполнена впечатлениями и готовилась поделиться ими со своей симпатичной квартиранткой.

Увидев в комнате такое скопление народу, да еще кого-то укутанного на Жениной постели, она встала как вкопанная.

И объяснять происшедшее в ее доме этой ночью пришлось с самого начала. Причем во время объяснения Пелагея Ивановна не менее десяти раз всплескивала руками и восклицала, точь-в-точь как всегда делала это ее бабка:

— Матерь Божья, Пресвятая Богородица!.. Спаси и сохрани!..

Вот именно в этот высокоэмоциональный момент у Жени зазвонил мобильник. И в нем раздался безмятежный голос ее любимой тети Веры.

— Женьк! Ты где есть-то? Я по-городскому звоню-звоню, никак тебя не застану. Я уже шесть дней дома. Операция нормально прошла. Но, Женьк, что было! Там гнойный уже был, хирург сказал — еще несколько часов, и лопнул бы, растекся по полости, перитонит обеспечен с неизвестным исходом вплоть до летального. Ну, в общем, все хорошо, что хорошо кончается. Если хочешь, я дня через два приехать могу — чтобы мать твоя потом меня не убила, что я тебя одну бросила. Только я скрюченная еще хожу, и тяжести носить нельзя. А так почти и не болит уже. Отделалась легким испугом. Вкусненькое чего-нибудь готовить тебе смогу — если продукты будешь приносить.

Женя слушала знакомый быстрый говорок как голос с другой планеты.

Есть такое понятие — бифуркация, говоря по-русски — ветвление. Та минута, когда Верина соседка позвонила Жене в Москву и сообщила, что Веру положили в больницу с острым аппендицитом, и была точкой бифуркации — когда Женя, неожиданно оказавшаяся предоставленной самой себе, приняла решение. И отправилась в Сибирь спасать Олега от неправедной кары. С той минуты она прожила целую жизнь — хотя прошло не так уж много дней. И было ясно, что совершенно невозможно рассказать сейчас Вере эту жизнь — в немногих и даже, пожалуй, во многих словах.

А Вера все говорила не умолкая, по своему обыкновению — которое разделяли с ней миллионы российских женщин и некоторое количество мужчин, — не ожидая ответов на град своих вопросов:

— Ты что — у подружки, что ли, какой на даче? В Москве жара, да? А отец-то звонил хоть разок? Ну как ты там вообще-то — справляешься? Небось рада до смерти, что одна осталась! — говорила проницательная Вера.

А Женя, слушая ее, все смотрела на постель с пятью пулевыми отверстиями в одеяле. И ей становилось все страшнее и страшнее.

Никита Лютый, коллега Александра Осинкина, мог ехать на Чемал прямо от Маймы, минуя Горно-Алтайск. Но по природной добросовестности решил заехать, сделав пятнадцатиминутный крюк, в столицу республики, она же — единственный в ней город. Уже хотя бы поэтому его стоило хоть мельком показать старшему коллеге, заехавшему в их края по какому-то неизвестному Никите делу.

И Осинкин проехал через Горно-Алтайск, подивившись точности той кратчайшей характеристики города, которая дана была в путеводителе «Алтай». Книжку заботливо вручил ему Никита, еще двигаясь по Барнаулу. Механически ее листая, Осинкин на странице 171 прочел: «В целом город производит довольно серое впечатление своими современными, советского типа, зданиями, пыльными проспектами и суровыми, озабоченными лицами людей». Конечно, и Коммунистический проспект, протянувшийся через весь город, и непременные Комсомольская, Социалистическая и Ленинская улицы впечатление советскости города способны были только усилить.

Но как только выехали из города и начали все выше и выше подыматься с двух сторон горы, и запахло хвоей, а также знаменитой кедровой древесиной, запах которой обладает, что каждому известно, успокаивающим действием, — неблагообразный облик алтайской столицы поблек и вытеснился из памяти.

Красота Алтая захватила Александра Осинкина, хотя и видывал он красоты в разных уголках земного шара. Но при этом нисколько не отвлекла от тяжелых мыслей и беспрестанной тревоги.

Машина вновь шла по Чуйскому тракту, и если бы Осинкин вновь открыл путеводитель «Алтай», то прочел бы там на другой странице короткие и страшные строки про так называемую «женскую командировку» близ села Мыюта — концентрационный лагерь на 300 заключенных. Их заставляли строить этот тракт суровой сибирской зимой: «Условия жизни в командировке были ужасными: жили женщины за высоким глухим забором, внутри которого стояли три-четыре больших барака и один добротный дом для охраны. Старожилы утверждают, что на каждый километр тракта приходится 10–15 умерших строителей. Тела умерших сваливали друг на друга в ближний карьер или закапывали в дорожное полотно». Иными словами, все, кто едут сегодня по Чуйскому тракту, — едут, как это ни печально утверждать, по безымянным могилам.

Чуйский тракт был хорошо знаком Никите Лютому, уроженцу Алтайского края. И хотя он прекрасно знал, что курс ему вообще-то надо держать на Чемал, тем не менее в Усть-Семе — там, где находится устье речки Семы, то есть место впадения ее в Катунь, — Никита дал маху.