Каждый день около десяти часов утра два журналиста садились рядом на банкетке в глубине и разворачивали «Матен»; один из них, лысый, писал в «Пилори», другой — в «Жерб». С искушенным видом они обсуждали события. «Что надо было бы сделать, — сказал однажды лысый, — так это посадить их всех на огромное судно, которое раскололось бы пополам посреди океана. Судя по тому, как идут дела, никогда нам не избавиться от этих евреев!» Другой одобрительно кивал головой. Слушая их, я не возмущалась; было в их лицах, в их словах что-то до того смехотворное, что на мгновение коллаборационизм, фашизм, антисемитизм представлялись мне фарсом, призванным развлекать каких-то недоумков. Но потом я с изумлением опомнилась: они могли вредить, и они вредили; их собратья в «Же сюи парту» указывали убежища Тцары, Вальдемара Жоржа и многих других и требовали их ареста; они требовали также депортации кардинала Лиенара, который, проповедуя, вел антинемецкие речи. Сама их ничтожность делала их опасными.

Никто не общался с этими двумя коллаборационистами, кроме маленького черноволосого человека с вьющимися волосами, который назывался секретарем Лаваля; говорил он мало, глаза у него бегали, и нам казалось удивительным, что его должность давала ему возможность проводить столько времени в кафе. Вероятно, Зизи Дюгоммье, не афишируя своих пристрастий, принадлежала к тому же лагерю, это была неприятная старая дева, странно одевающаяся, которая с утра до вечера рисовала и раскрашивала святую Терезу из Лизьё и непорочное зачатие. Однажды она подошла ко мне: она переписчица, нет ли у меня для нее работы? Ходили слухи, что она связана с гестапо; она часто поднималась в туалет и надолго запиралась; подозревали, что она пишет там свои доносы: но на кого? На что? Предполагали, что она подслушивает телефонные разговоры. По правде говоря, в 1941 году некоторые посетители зычными голосами вели по телефону такие компрометирующие разговоры, что Бубаль разбил стекла кабины: лишенные этой обманчивой защиты, самые беспечные взвешивали с той поры свои слова; поэтому теперь Зизи не могла подслушать ничего, что заинтересовало бы полицию. Более правдоподобным мне кажется то, что она по склонности и без всякой выгоды играла в осведомительницу. В июне 1941 года она исчезла, и никто ее больше не видел.

Были ли другие доносчики? В начале оккупации двух или трех завсегдатаев «Флоры» арестовали; кто их выдал? Этого никто не знал. Во всяком случае, никто теперь необдуманно не конспирировал, и если несколько участников Сопротивления вели праздную жизнь в кафе, то это только для вида. Около одиннадцати часов утра Пьер Бенар всегда садился на одно и то же место, между дверью и лестницей, и пил в одиночестве; тучный, с чуть багровым лицом — ничто не указывало на то, что у него есть какое-то другое занятие. Были также молодые люди, которые пили, курили, флиртовали, все время зевали, демонстрируя притворную бесхарактерность, которая ввела меня в заблуждение: только гораздо позже я узнала их подлинную суть. В целом посетители «Флоры» были, безусловно, враждебны фашизму и коллаборационизму и не скрывали этого. Оккупантам, конечно, это было известно, ибо они никогда туда не заглядывали. Однажды молодой немецкий офицер открыл дверь и сел в углу с книгой; никто не вздрогнул, но он, должно быть, что-то почувствовал, поскольку очень скоро закрыл свою книгу, расплатился и ушел.

Постепенно в течение утра зал наполнялся: к моменту аперитива он был уже забит. Пикассо улыбался Доре Маар, державшей на поводке огромного пса; Леон-Поль Фарг безмолвствовал, Жак Превер разглагольствовал; громкие дискуссии происходили за столиками кинематографистов, которые после 1939 года встречались там чуть ли не каждый день. К этой шумной толпе присоединялись несколько господ из местных. Помню одного из них, страдающего заболеванием простаты: повязка вздувала одну из штанин его брюк. Другой, которого называли Маркиз или Голлист, играл в домино с двумя молодыми подружками, которых, по слухам, богато содержал; сгорбленный, с поникшей головой и отвислой челюстью, он жужжал в уши Жана или Паскаля новости, которые слышал на Би-би-си и которые тотчас распространялись от столика к столику. Тем временем два журналиста продолжали мечтать вслух об истреблении евреев. Я возвращалась в свой отель пообедать и если не шла в лицей, то вновь занимала свое место во «Флоре». На ужин я снова уходила в отель, а потом проводила там время вплоть до закрытия. Каждый раз по вечерам нас охватывала радость, когда, вынырнув из холодных сумерек, мы входили в это теплое освещенное логово, утопавшее в таких красивых красных и синих красках. «Семья» иногда целиком оказывалась во «Флоре», но разбросанная, согласно нашим принципам, по всем углам зала. Например, Сартр беседовал с Вандой за одним столиком, Лиза с Бурлой за другим, я садилась рядом с Ольгой. Однако только мы одни, Сартр и я, каждый вечер застревали на этих банкетках. «Когда они умрут, придется вырыть для них яму под полом», — с некоторым раздражением говорил Бурла.

Как-то вечером, подходя к «Флоре», мы увидели вспышку и услышали громкий шум взрыва, задрожали стекла, закричали люди: взорвалась граната в отеле, переоборудованном в Soldatenheim[116] наверху улицы Сен-Бенуа. Во всех местных кафе поднялось страшное волнение: покушение в этих краях было делом необычным.

Во второй половине дня или вечером нередко раздавался сигнал тревоги. Бубаль поспешно выгонял всех посетителей и запирал двери; к Сартру, ко мне и еще двоим-троим он относился милостиво: мы поднимались на второй этаж и оставались там до конца тревоги. Чтобы избежать этого неудобства, а также чтобы укрыться от шума первого этажа, у меня вошло в привычку во второй половине дня сразу же взбираться на второй этаж; и некоторые другие работники пера тоже там располагались, наверняка по тем же причинам, что и я; авторучки бегали по бумаге: можно было подумать, что находишься в удивительно дисциплинированном учебном зале. С любопытством более безобидным, чем у Зизи Дюгоммье, но весьма живым, я прислушивалась к телефонным разговорам. Однажды я присутствовала при сцене разрыва, сыгранной профессиональной актрисой, стареющей и некрасивой. То безучастная, то настойчивая, высокомерная, трогательная, язвительная, она распределяла брань, иронию и волнение в своем голосе с искусством, бесполезность которого бросалась в глаза: я могла чуть ли не слышать измученное молчание мужчины, который на другом конце провода ждал минуты, чтобы повесить трубку. Живя бок о бок, мы много всего знали о тех, кто нас окружал, и даже если мы никогда не разговаривали, то все равно чувствовали себя связанными друг с другом. Обычно мы не здоровались, но если два завсегдатая «Флоры» встречались в «Дё Маго», тогда улыбка, кивок головы подчеркивали их принадлежность к одному кругу. Случай представлялся редко: между двумя заведениями существовала почти непреодолимая преграда. Если какой-то посетитель «Флоры», мужчина или женщина, обманывал своего постоянного партнера, то он скрывал свои недозволенные свидания в «Дё Маго»: так, по крайней мере, гласила легенда.

Несмотря на ограничения и тревоги, во «Флоре» мы обретали воспоминания мирных лет; однако война проникала и в нашу querencia. Однажды утром нам сказали, что арестована Соня; похоже, она стала жертвой женской ревности, во всяком случае кто-то донес на нее; из Дранси она попросила прислать ей свитер и шелковые чулки, а потом уже ничего не просила. Белокурая чешка, которая жила с Жозьоном, исчезла, а несколько дней спустя на рассвете Белла спала в объятиях парня, которого любила, когда в дверь постучали гестаповцы и забрали ее; одна из их подруг жила с юношей из богатой семьи, который хотел жениться на ней: ее выдал будущий свекор. Мы еще мало что знали о лагерях, но как ужасно было молчание, которое поглощало этих красивых и таких веселых девушек. Жозьон и его друзья продолжали приходить во «Флору» и садились на те же места; они говорили между собой с несколько растерянным возмущением: не осталось ни малейшего знака на красной банкетке, который указывал бы на пропасть, открывшуюся рядом с ними. Это-то и казалось мне самым нестерпимым в отсутствии: оно действительно было ничем. И все-таки образы Беллы и белокурой чешки не стерлись в моей памяти: они обозначали тысячи других. Надежда возрождалась, однако я знала, что никогда уже обманчивая невинность прошлого не воскреснет.