тянулись хребты обнаженных скал, спускающихся террасами к северу в Шахэйскую долину. На далеком горизонте сверкала на солнце, как полоска стального клинка, Шахэ; за нею вновь подымалась гряда невысоких холмов. По сведениям, добытым Фу-ин-фу, еще сегодня утром все холмы за Шахэ, Шахэйская долина и часть отрогов гор по сю сторону были заняты русскими войсками. Долго смотрел Катеньев, тщетно стараясь уловить какой-нибудь признак, по которому можно бы было угадать место присутствия русских войск; как ни старался напрягать свое зрение, ни через стекла бинокля, ни своим глазом он ничего не мог заметить. Кое-где виднелись одинокие фигуры, бродящие по горам, но то были или японские часовые, расставленные по вышкам, или скрывающиеся в горах мирные «манзы».

Отсутствие лесов на горах не давало возможности нашим путникам продолжать путь днем. Их легко могли заметить и выследить. Надо было дожидаться ночи. Чем ближе к русским позициям, тем положение их становилось опаснее. С каждым шагом вперед они должны были все больше и больше углубляться в тесную линию японских войск, стоявших перед русской армией в ожидании боя. Решено было остаться в лесу и только с наступлением ночи осторожно двинуться вперед.

Место для отдыха было выбрано удачно. Высокий, совершенно неприступный снизу обрыв, густо заросший частым мелколесьем, как бы навис над дорогой, извивавшейся внизу, по краю долины. Кругом вправо и влево шел густой лес; весь хребет был покрыт им на много верст кругом. Густота зарослей была так велика, что под ветвями можно было легко укрыться не только четырем человекам, но даже целой команде. Несмотря на сравнительную безопасность, Петров и Фу-ин-фу время от времени вылезали из своей засады и, выбравшись на опушку, внимательно оглядывали окрестность. После одной из таких вылазок Петров явился слегка встревоженный.

— Японцы! — прошептал он, пролезая под нависшие низким сводом ветви, где притаились Катеньев и Надежда Ивановна.

— Где? — встревожился Катеньев.

— А вот смотрите на дорогу, сейчас увидите, с севера идут.

Все с любопытством осторожно проползли вперед и, затаив дыхание, устремили глаза на дорогу. Впереди, с ружьями за плечами, шла небольшая команда японских не? хотинцев, одетых в «хаки»9, и в характерных высоких фуражках с желтым околышем. За нею тянулся ряд носилок с ранеными. Носилки, странной, на непривычный глаз, конструкции, напоминающие гамак, укрепленный на длинной бамбуковой палке, эластично покачивающейся при каждом шаге, несли на плечах китайцы, по два человека на каждые носилки. Между носилками шли легкораненые с повязками на руках и головах. У многих все лицо было забинтовано, так что виднелись только глаза, у других повязки окутывали всю голову и шею, придавая им странный вид, некоторые шли, поддерживая одною рукою другую руку, тщательно укутанную в бинты и висящую на перевязке, иные прихрамывали, волоча ногу. Были — что шли по двое, бережно поддерживая друг друга под руки. Позади всех носилок везли запряженную осликом маленькую полуколясочку, полукресло, на мягких рессорах, с тремя колесами. В колясочке-носилках, вытянувшись под одеялом, изображающим шкуру тигра, лежал пожилой японец со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. По той бережности и внимательности, с какою везли раненого, и по тому, как чинно и почтительно шли справа и слева колясочки несколько солдат-санитаров, легко можно было догадаться, что раненый был какой-нибудь важный начальник. За колясочкой следовали два офицера. Один пешком, с подвязанной правой рукой, другой верхом, с ногою, забинтованной до колена в широкие бинты. Еще далее японец-кавалерист, сидя верхом, вел в поводу красивого вороного рослого коня в седле желтой кожи, с перекинутыми через луку стременами.

Катеньев с чувством торжествующего злорадства считал двигавшиеся носилки, и, чем больше их появлялось, тем это чувство разгоралось в нем сильнее. Он с особым удовольствием проводил глазами колясочку-носилки, стараясь угадать, кем мог быть раненый, лежащий в них. По той особой неподвижности и беспомощности, с которой было распростерто тело под тигровым одеялом, по мертвенному спокойствию лица можно было заключить, что раненый находится в тяжелом состоянии, и Катеньев невольно радовался этому и только желал одного, чтобы этот раненый был японский генерал и чтобы он скорее помер. Но вот носилки прошли все, за ними протарахтели тонкими высокими колесами две какие-то двуколки, а далее показалась новая толпа. С первого взгляда на эту толпу Катеньеву показалось в ней что-то знакомое, что-то мелькнуло в ней такое, отчего его сердце невольно болезненно сжалось. Он внимательно вгляделся, и заглушенное проклятие против воли вырвалось сквозь его стиснутые губы. Он увидел знакомые рубахи, серые фуражки, черные бараньи папахи, перед ним замелькали близкие ему бородатые лица, широкие плечи и коренастые фигуры русских солдат... Это шли, окруженные конвоем японцев, русские пленники. Вглядевшись внимательней, Катеньев мало-помалу различил среди серой, грязной, оборванной солдатской массы несколько офицеров. Они шли отдельной группой, несколько впереди, угрюмо понурив головы, пристально глядя вперед себя вдоль извивающейся перед ними дороги. Впереди всех шел высокий, плечистый, пожилой мужчина с черной бородой во всю грудь, с оборванным на одном плече и болтающимся погоном. Рядом с ним, прихрамывая и спотыкаясь, с трудом передвигал ноги молодой офицер, очень высокий и очень худощавый. Вид у него был болезненный и крайне жалкий. За этими двумя брел толстый, круглый, заплывший жиром, небольшого роста, коренастый капитан, с папахой, заломленной на самый затылок и с коротенькой китайской трубочкой во рту. По-видимому, он сохранял полное равнодушие и покорился своей судьбе. Немного в стороне, поддерживаемый японцем санитаром под руку, плелся еще один офицер. Голова его так низко свесилась на грудь, что лицо трудно было разобрать, виднелся только длинный, вытянутый вперед нос и острый подбородок. Вся фигура офицера выражала удрученность и крайнее бессилие. Солдаты шли тесной кучей, немного отставая от офицеров. Многие были без шапок, на некоторых белелись повязки на головах и руках. Почти у всех рубахи и штаны были изорваны и испачканы... Без оружия, простоволосые, оборванные, грязные, солдаты производили видом своим тяжелое впечатление. Что-то приниженное, жалкое, недостойное и угнетенное чувствовалось в этой толпе; что-то, возбуждающее чувство сострадания и вместе с тем невольного презрения...

Катеньев смотрел на эту толпу, и ему было до боли трудно примириться с мыслью, что перед ним солдаты русской армии, униженные, избитые, покорно бредущие под конвоем гордо посматривающих на них японцев, подобно стаду баранов, понукаемых пастухами... В этом приниженном виде он как бы не узнавал солдат, не хотелось верить, что это русские, больно было сознаваться в этом, и больно, и досадно. Против воли, вместе с глубокой жалостью, в его душе подымалось против этих