Чего я, спрашивается, испугалась? Ведь взрослый человек! Ну подумаешь, назвалась внучкой основателя музея – некоторые о себе и не такое врут. Надо было познакомиться с этой самой родственницей, передать ей дневники, которые, кстати, принадлежат ей по праву. Может, она их давно ищет: не за селенитовыми же зайцами она пришла в музей! А она бы мне показала фотографии Ксенички, какой та была в детстве, и я увидела бы наконец портреты Гени и Лёли и узнала бы, чем закончилась история этой семьи, такой родной и такой чужой одновременно…

– У вас голова болит? – Стёпа с интересом глядел на меня, причём, по всей видимости, уже несколько минут. – Попросить у мамы таблетку?

Какой Стёпа хороший мальчик: чуткий, внимательный! Перекошенное лицо учительницы для него – открытая книга в отличие от французской грамматики. К языкам у Стёпы способностей нет, но его мама и слышать об этом не хочет: мальчик будет учиться в Париже, и точка. Всё давным-давно схвачено и проплачено, надо только прилично сдать языковой экзамен. Стёпа рад каждой возможности откосить от занятия: принести мне чай, попросить таблетку; он готов на всё, лишь бы не коротать время с questions indirectes.

– Вот, держите! Цитрамон.

Я запила горькую таблетку водой, поблагодарила Стёпу и собралась с силами, чтобы закончить урок. Профессионал я, в конце концов, или нет?

Следующее занятие сегодня, к счастью, отменили – Ариша уехала на соревнования в Нижний Тагил. Я шла домой пешком, вспоминая недавний разговор с мамой, она упрекала меня в том, что я избегаю простых путей, когда можно пройти напрямик, иду буераками в обход: «Ты из тех, кто прячет дерево в лесу, а потом сам его найти не может!» Не помню, по какому поводу случился тот разговор, но диагноз был справедлив. Я искала следы Лёвшиных-Матвеевых в Лозанне и Петербурге, собиралась ехать в Хабаровск, но упорно не видела того, что было у меня прямо под носом! Конечно же, кто-то из Матвеевых до сих пор живёт в Екатеринбурге, может, даже на соседней улице – или в бывшем доме Таракановых, уже без лозунга «Будьте внимательны на улице!». Будьте внимательны к тому, что происходит с вами прямо сейчас, а не в ваших мыслях и фантазиях…

Кто она, та родственница с сигаретой? Чья она дочь – Санчика, Ксенички? О трагической судьбе Андрея и Миши известно из дневников, у них не было детей. А может, она наследница по другой линии – мотовилихинской? Пермский период? Нужно было остаться, а не убегать с места преступления, которое и не было никаким преступлением до моего позорного бегства.

А ещё нужно объяснить самой себе этот странный поступок. Одно объяснение у меня есть, не знаю, верное ли. Я ещё в детские годы привыкла сверять движения души с Ксеничкиными, но при этом я никогда всерьёз не верила тому, что герои этой истории существовали на самом деле. Даже когда мне выдавали на руки пыльные архивные книги или аккуратно отпечатанные справки. Даже когда читала у Ильфа с Петровым про убийство стареющей куртизанки. Даже когда я увидела могилу К.К. на Михайловском кладбище! Дневники Ксении Лёвшиной были моим тайным убежищем, которым я не хотела делиться с близкими. Ни маме, ни Андрюше, ни тем более Таракановой я никогда не рассказывала о своих «расследованиях». Только Владе проговорилась, но это всё равно что открыть тайну тому самому дереву в лесу…

Я мечтала узнать, что стало с героями моего детства впоследствии, – и в то же самое время не хотела этого знать. Потому что, когда я выясню, к чему всё пришло, как дневники попали в музей и где умерла Ксения, история закончится. А я не хочу, чтобы она кончалась.

Возможно, я была сегодня в шаге от того, чтобы получить ответ на все эти вопросы! И убежала не потому, что стыдилась своего самозванства (Лжексения! Внучка лейтенанта Шмидта!), а потому, что мне важно прийти к финалу своим собственным путём, пусть не прямым, в обход и с буераками.

Домой я пришла совершенно вымотанная, с головой пустой и звенящей, как колокол. Мама всплеснула руками:

– Ты почему отключилась, Ксана? Эта твоя подруга звонила тебе сто раз, а потом уехала с чемоданом.

Телефон я как выключила в музее, так и не подумала включить обратно. Десять (не сто, но тоже прилично) пропущенных звонков от Влады – и сообщение от неё же, густо усыпанное позитивными стикерами. Продравшись через них, как сквозь колючую проволоку, я выяснила, что Влада уехала на десять дней куда-то в область, на випассана-практику. Нет у меня сил выяснять, что это такое.

К тому же нужно ещё купить коньяк, свежий торт и сигарет с ментолом.

Пойду, пока магазин не закрылся.

Свердловск, апрель 1937 г.

Мне уже было известно, что К.К. хлопочет квартиру, подал заявление в секцию и заявление директору. Квартира ему обещана в новом доме специалистов на улице Вайнера, дом ещё строится. Я спросила: «А как ты мотивировал свою просьбу, ведь у тебя квартира уже есть?» Он ответил: «Сказал, что развожусь с тобой». Итак, всё теперь известно. То, что я скрывала и только в минуты тягчайших сомнений открыла двум-трём знакомым, теперь уж стало общим достоянием. Возврата нет.

По вечерам я умышленно ложилась спать часов в 10, чтобы с ним не встретиться. К.К. приходил поздно, будил Шуру, и ей приходилось ему подавать ужин. Засиживался он в музее не зря, так как Оня Романова получила от него работу по определителю. Она к нему приходила с этой работой и днём, и особенно вечером, часто делала её при нём ещё в то время, когда мы с ним разговаривали. Я раз или два наткнулась на неё в музее, потом я совсем прекратила хождение туда.

Наш распределитель ещё долго переживал отмену карточной системы. Когда как-то раз надо было менять карточки, К.К. отказался записывать детей иждивенцами: «Зачем, ведь они со мной всё равно жить не будут». И не внёс их в стандартные справки, написал: холост, детей не имею. Велел Шуре снести справки к коменданту. Шура ли тут вмешалась, или комендант сам заметил, но только справки ему завернули с просьбой внести детей, что он и сделал.

Через несколько времени после начала обмена паспортов иду из института, по дороге встречаю Екатерину Ивановну, ведающую в институте всеми паспортами и многими другими делами. «Зайдите ко мне, – говорит, – возьмите паспорт К.К.». Мелкие служащие ещё тогда ничего не знали, только среди преподавателей шушукались. «А дети, – спрашиваю, – вписаны?» – «Нет, не вписаны». – «Что же это, Катерина Ивановна, в моём паспорте их нет, через вас же шло, в его – нет. Где же они?» Должно быть, Екатерина Ивановна сообразила что-то. «Погодите, несите метрики, я их впишу». Я бегом побежала, принесла ей метрики, и К.К. получил всё-таки паспорт с вписанными детьми. Но эта хитрость его меня поразила! Мне так даже стало противно.

Андрей совсем отбился от дому, к дипломному проэкту готовился плохо, где-то пропадал каждый вечер. Раз он с возмущением и горечью сказал: «Теперь никогда в музей не пойду. Я туда ходил всегда запросто, как к себе. Иногда минералы посмотрю, иногда с кем-нибудь из ассистентов поговорю, а иногда просто на перемене некуда деваться, зайдёшь, посидишь. Вчера пришёл, а папа посмотрел на меня сурово и спрашивает резко: “Зачем ты здесь? Нечего без дела ходить”. И это при всех сотрудниках!» Мне это не понравилось, и я вечером спросила К.К., зачем он Андрея выгнал из музея. «Во избежание нежелательных встреч». Очевидно, говорилось про Оню.