– Неплохо, сэр Арчи, совсем неплохо. – Командор улыбнулся в ответ на искреннее, совершенно детское изумление в синих глазах. – Я надеюсь, это был сюрприз не для меня, а для Его Высокопреосвященства?

Разбитые губы шевельнулись. В трещинках запекшейся крови набухли карминовые капли. А голос, очень тихий, прозвучал на удивление спокойно:

– Альберт.

– Где он?

– За стеной. Слева.

Дверь наконец-то распахнулась, широкий луч света из коридора лег на каменный пол, и сэр Герман приказал, не глядя:

– Лекаря!

* * *

Владыку Адама пришлось отпустить.

– Это лучший выход, – объяснил сэр Герман Артуру. И выдержал ответный бешеный взгляд.

Когда эмоции схлынут, Арчи сам поймет, что поступить иначе было нельзя. То, что называло себя митрополитом, конечно, заслуживало смерти, но обвинить его не в чем, а закон – это закон, и хуже нет чем преступать собственные, тобой же установленные правила.

Хотя там, в катакомбах, одного только взгляда на Альберта достаточно стало бы для вынесения Его Высокопреосвященству смертного приговора. Кем же надо быть, чтоб своими руками сотворить такое с шестнадцатилетним мальчиком?

Кем? Вот в это все и упиралось.

Сэр Герман затруднялся определить, что же за существо стало главой епископской церкви. Если бы владыка Адам не поддался соблазну и не наелся до отвала чужой болью и чужим страхом, сэр Герман и вовсе не смог бы определить в нем тварь, враждебную людям.

Обжорство на пользу не идет.

Отчим о таких, как Его Высокопреосвященство, об упырях, грешащих чревоугодием, отзывался коротко и брезгливо: «Выродки». Отзывался, пока его сын, его родной сын не пустился во все тяжкие.

Но то, что было владыкой Адамом, лишь походило на упыря, или, если хотите, на вампира. Сходство было поверхностным: все те же боль и страх, входящие в рацион любого вампира, а заодно и многих других существ: и чудищ, и нечисти, и, разумеется, нежити. Маловато для классификации. И явно недостаточно для вынесения доказательных обвинений. Арестовать же Его Высокопреосвященство, так сказать, до выяснения командор не рискнул.

Случись все где-нибудь на окраинах, сэр Герман не раздумывая взял бы владыку Адама под стражу и с помощью Артура довольно скоро разобрался бы, что же это за существо и как его убивать. Но здесь, на Севере, где митрополит почитался святым, а храмовники только-только начали возвращать себе былой статус рыцарей Божьих, слишком смелыми действиями недолго было спровоцировать народные волнения.

Волнений не хотелось. Командор Единой Земли слишком хорошо помнил столетней давности смуту в Средеце, а потом и во всем Добротицком княжестве.

Отпустили.

Это было бесподобное представление, сделавшее бы честь придворному театру герцога: командор и митрополит Единой Земли обмениваются взаимными извинениями при большом скоплении заинтересованных и просто любопытных лиц.

А сейчас Артур смотрит бешеным волком. Не понимает и не желает понимать – почему?!

Когда эмоции схлынут...

Но сначала они вскипят, эмоции, чувства, желания, подавляемые в течение четырех страшных дней, они хлынут через край. И когда ненависть и жажда мести, и стремление убивать вырвутся на свободу, Артур вполне может допустить какую-нибудь непоправимую ошибку. Безгрешный мальчик. В нем столько силы, столько сумрачного терпения, что впору поверить, будто Господь и вправду направляет его сердце, а Пречистая стоит за правым плечом.

За правым, потому что за левым обычно – Альберт.

Альберт... И его тоже не спасти. Это, видимо, судьба: братья вдвоем явились в Единую Землю, вдвоем творили свои смертельные чудеса, вдвоем и уйдут. Такова жизнь, Мастиф: терять, так обоих. Лекари разводят руками: сами маги, они не знают, как лечить этого мальчика, который даже сейчас сильнее, чем весь собравшийся в лазарете консилиум. Если бы еще он мог лечить себя сам! Но на это не способен никто. И он не подпускает к себе. Возможно, проблему удалось бы решить, вернув Альберта обратно в катакомбы под собором – храмы столицы с некоторых пор подавляют магию, – но как прикажете его туда доставить, если малыш, едва оказавшись в лазарете, развесил вокруг себя поля такой мощности, что не только к нему – к дверям палаты не подойти.

Господи, за что?!

Не будет ответа. Небеса и раньше-то не снисходили до того, чтобы давать разъяснения, а теперь, когда душа – нелепо, глупо – отдана в обмен на проклятый Меч, Творец окончательно отвернулся от тебя, сэр Герман. Зато ты получил бессмертие. И знание. Иного рода, чем то, что приходит от Господа, но верное.

Горькое.

Настоящее. Как раз такое знание, которое порождает скорбь.

Ты увидел тень в глазах Миротворца. Черную тень черного клинка. Ты разглядел врага под личиной друга. И можешь утешиться тем, что Господь отвернулся не только от тебя, глупый полукровка, возомнивший себя человеком, – от Артура Господь отвернулся тоже. Давно. Если Тори права, это случилось еще тогда, сто лет назад, в день, когда братья смешали кровь, чтобы победить Зло.

Стоило отдать свою душу, чтобы увидеть, как гибнет чужая?

Нет. Но для спасения мира, твоего мира, сэр командор, этой трогательной «мозаики разных эпох», не жаль души. Ни своей, ни чужой.

Артур должен умереть. И он умрет, и очень хочется верить, что все случится само. Что каменная плита, на которой огненными буквами вычерчено «смирение и милосердие», упадет с души Миротворца, и вырвется на волю кипящая под камнем лава. Ведь он так молод, Рыцарь Пречистой Девы, он должен, просто обязан, поддавшись чувствам, ошибиться. И умереть. Раньше, чем умрет весь мир.

* * *

Артур же, несмотря на мрачные надежды сэра Германа, не собирался отдавать душу ни Богу, ни дьяволу, ни кому другому, хотя претендентов в последние дни появилось предостаточно. Он даже и не знал, что ему полагается лежать и тихонько помирать или хотя бы просто болеть. Он терпеливо позволил лекарям – не магам, конечно же, куда там магам Артура Северного лечить, – обычным лекарям позволил осмотреть себя, перевязать, помазать какой-то дрянью. А когда терпение кончилось – довольно быстро оно, надо заметить, кончилось, – послал всех, по обыкновению матерно, и сбежал из лазарета.

Почти сбежал.

Ну, то есть, практически не сбежал.

Собственно, сразу на выходе из кельи столкнулся с сэром Германом и под тяжелым взглядом командора вполз обратно.

– Ты себя в зеркало видел? – поинтересовался сэр Герман.

– Когда брился, – сказал Артур.

– И как?

– А как? Ну, синяки.

– Синяки? – нехорошим тоном переспросил командор. – Пять ребер сломано, от легких одни воспоминания, про почки я не говорю – это классика, шкура клочками...