это переодетая женщина». Вдруг, чувствую, словно роза распустилась и касается моей щеки, — это были ее губы, сын мой. Потом, слышу, она заговорила — понимаешь: она! Покрывает меня поцелуями, плачет. У меня было такое чувство, точно по моему телу разлился жидкий душистый огонь: «Я знаю, что поступила дурно, но я люблю тебя, муж мой! Я дала обет Богу, но я нарушила клятву, муж мой, милый мой муж! Я часто приходила к тебе, но не решалась приблизиться. Наконец моряк мне позволил. Я перевязала твою рану, но ты меня не узнал. Все-таки я тебя вылечила. Не сердись на меня, муж мой! Я не упускала тебя из виду, но я боюсь: он здесь, у вас на корабле. Пусти меня! Если он меня увидит — проклянет, и гореть мне тогда в огне вечном!» Тут она еще раз меня поцеловала, смеясь и плача, и ушла, невзирая на мои мольбы, на мои слезы. Ты связал меня по рукам и ногам, сын мой, но теперь…

Говоря это, Ламме что было мочи налегал на весла, и в его руках каждое весло напоминало туго натянутую тетиву лука, из которого вот сейчас взовьется к небу стрела.

Когда они были уже совсем близко от флибота, Ламме сказал:

— Вон она, на палубе, играет на виоле — ненаглядная моя жена, с золотистыми волосами, с карими глазами, с еще свежими щечками, с голыми округлыми локтями, с белыми руками. Перелетай, лодка, с волны на волну!

Капитан флибота, увидев приближающуюся шлюпку и изо всех сил гребущего Ламме, приказал бросить с палубы лестницу. Прыгая, Ламме больше чем на три сажени отпихнул шлюпку и чуть не свалился в воду. Взобравшись, как кошка, на палубу, он кинулся к своей жене, а та, замирая от счастья, принялась обнимать его и целовать.

— Не уводи меня с собой, Ламме! — говорила она. — Я дала обет Богу. Но я люблю тебя. Ах, дорогой ты мой муж!

— Да это Каллекен Хейбрехтс, красавица Каллекен! — воскликнула Неле.

— Да, это я, — сказала та. — Но увы! Полдень моей красоты уже миновал.

И по лицу ее прошла тень.

— Что ты наделала? — вскричал Ламме. — Что с тобою сталось? Зачем ты меня бросила? Почему ты сейчас хочешь от меня уйти?

— Выслушай меня, но только не сердись, — снова заговорила она. — Я тебе все скажу. Зная, что монахи — люди божьи, я одному из них доверилась — его зовут отец Корнелис Адриансен.

— Что? — услышав это имя, возопил Ламме. — Этот злобный ханжа с помойной ямой вместо рта, откуда он извергает одни гадости да пакости, который ни о чем другом не говорил, кроме как об истреблении реформатов? Этот ярый сторонник инквизиции, восхвалявший королевские указы? Этот мерзкий распутник…

— Не оскорбляй божьего человека, — прервала его Каллекен.

— Знаю я этого божьего человека! — продолжал Ламме. — Пакостник он, паскудник. Нужно же было красавице Каллекен попасть в лапы к блудливому монаху! Не подходи — убью! А я ее так любил! Мое бедное обманутое сердце принадлежало только ей! Зачем ты здесь? Зачем ты за мной ухаживала? Пусть бы лучше я умер. Уходи! Видеть тебя не могу. Уходи! А то я брошу тебя в море. Где мой нож?..

Каллекен обняла его.

— Ламме, муж мой, не плачь! — сказала она. — Не думай обо мне дурно! Я не была близка с этим монахом.

— Лжешь! — крикнул Ламме, плача и скрежеща зубами. — Я никогда не ревновал, а теперь вот ревную. Пагубная страсть! И бешусь и люблю, хочу то убить тебя, то заключить в объятья. Уходи! Нет, побудь! Я так ее лелеял! А теперь жажду крови. Где мой нож? Меня что-то жжет, гложет, грызет, а ты смеешься надо мной…

Кроткая и покорная, она со слезами обнимала его.

— Да, конечно, я зря бешусь, — говорил он. — Да, конечно, ты блюла мою честь, честь супруга, которую мы, мужчины, столь опрометчиво пристегиваем к женской юбке. Вот почему ты мне так сладко улыбалась, когда просила отпустить тебя с подружками послушать проповедь…

— Дай мне сказать! — целуя его, повторяла Каллекен. — Пусть я умру на месте, если говорю неправду.

— Ну умирай! — сказал Ламме. — Ведь ты же непременно солжешь!

— Выслушай меня! — молила она.

— Говори — не говори, мне все равно, — сказал Ламме.

— Отец Адриансен считался хорошим проповедником, — начала Каллекен. — Я пошла послушать его. Он говорил, что духовный сан и безбрачие выше всего на свете, потому что через них верующему легче попасть в рай. Его пламенное, бурное красноречие потрясло многих честных женщин, в том числе и меня, особливо вдов и девиц. Так как безбрачие — путь к совершенству, то он советовал нам вступить на эту стезю, и мы поклялись, что не будем больше знать мужчин…

— Кроме него, разумеется, — со слезами в голосе вставил Ламме.

— Перестань! — сердито сказала она.

— Ну что ж, добивай! — сказал он. — Ты нанесла мне такой страшный удар, что я уж теперь не оправлюсь.

— Нет, оправишься, муженек, — возразила она, — теперь мы будем с тобой неразлучны.

Каллекен хотела обнять и поцеловать его, но он оттолкнул ее.

— Вдовы дали обет не выходить замуж вторично, — сказала она.

Ламме слушал ее, погруженный в ревнивые свои думы.

А Каллекен не без смущения продолжала свой рассказ:

— Он брал к себе в духовные дочери только молодых и красивых женщин и девушек — остальных отсылал к их духовникам. Он сразу же установил такой порядок: его духовные дочери исповедуются только у него, и все ему в том поклялись, и я также. Мои товарки, более опытные, чем я, спросили, не желаю ли я подготовиться к послушанию и покаянию. Я согласилась. В Брюгге, на набережной Каменотесов, близ монастыря миноритов, жила женщина по имени Калле де Нажаж — у нее девушки обучались и столовались, и она брала с них за это по червонцу в месяц. Корнелис пробирался к Калле де Нажаж из монастыря потайным ходом. У нее в доме, в маленькой комнатке, я осталась с ним наедине. Он велел мне рассказать обо всех моих естественных, плотских наклонностях. Я сперва не решалась, но в конце концов сдалась на уговоры. Плакала я горькими слезами, но рассказала все.

— Ай, ай, ай! — простонал Ламме. — И эта свинья в рясе слушала исповедь нежного твоего сердца?

— Он мне неустанно твердил — и это истинная правда, муженек, — что Бога надобно бояться больше, чем людей, что мы для Бога должны преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех своих тайных желаниях — тогда мы будем достойны послушания и