Народ поначалу слушал очень внимательно и утвердительно кивал головой: «Конечно… Правильно… Прекрасная мысль… Такую бы нам жизнь…» Однако потом, когда Иоселе готов был перейти от слов к делу и приняться за осуществление своих планов, публика начала отлынивать, охладевать и избегать каких бы то ни было действий. Почему? А потому, что каждому стало казаться, будто его хотят обмануть, обойти. Ремесленники подозревали друг друга, а все вместе — Иоселе, и настало «смешение языков», никто никого не слушал, каждый думал, что другой хочет заполучить побольше, все перессорились и разошлись с тем же, с чем пришли, — ни с чем…

— Вы разве не видите, — выискивался тогда некто, прикидывающийся добрым другом Иоселе, который ценит его труды, и, отозвав Иоселе в сторонку, говорил доверительно, как добрый советчик: — Вы разве не видите, что с нашим братом ничего не сделаешь? Ведь это же головы садовые, хоть топор бери и колья теши…

Да, Иоселе уже не раз проваливался со своими проектами. Он думал, что дело тут в нем самом, что он не способен словами объяснить то, что нужно, и решил обратиться к людям со специальной брошюрой, написанной на простом и понятном языке. Над этой брошюрой он теперь и работал.

Написав ее, он пошел к местному типографу Шефтлу Кацу, который у себя в типографии носил шелковую ермолку — из уважения к самому себе, а также к богоугодной деятельности своего предприятия, обслуживавшего самую благородную публику такими необходимыми и важными творениями, как Мишна, Агада, Пятикнижие с комментариями и толкованиями, отпечатанными на лучшей бумаге черными, пахнущими краской буквами, с торжественными титульными листами, с изображениями пророка Моисея и брата его Аарона: первого — с торчащими изо лба лучами, напоминающими рога, второго — облаченного в белое одеяние ксендза, с кадилом для воскурения ладана.

Шефтл носил на кончике носа очки, с которыми приходил всматриваться в работу наборщика или корректора, делать на правах хозяина замечания, подгонять, советовать и предупреждать: смотри, мол, чтобы набор не шел вкривь, тут особенно тщательно читай корректуру… В этих очках он встречал клиентов и заказчиков, смотрел на них искоса, как петух, иной раз ласково, иной раз сердито, в зависимости от того, с чем явился посетитель и чего он заслуживал…

И вот когда Иоселе пришел и стал предлагать напечатать свою книжицу, Шефтл Кац, который, видимо, знал о нем и о его деятельности в городе, еще до того, как взял в руки рукопись, искоса посмотрел на автора и смерил его строгим взглядом, который означал, что с такими клиентами вообще не стоит дело иметь… Потом он из приличия все же взял брошюру, повертел небрежно, как бы не желая пачкаться, и тут же вернул ее Иоселе, сказав:

— Нет, это не для меня.

— Почему, реб Шефтл? Ведь это же ваше занятие, ведь у вас типография?

— Да, но не для таких сочинений.

— Для каких «таких»?

— Для всякой мелочи, для разных книжонок, чепухи… Я даже не знаю, что там написано.

— Но ведь вы можете прочесть и убедиться, что там, упаси Бог, ничего недозволенного нет.

— Нет, не хочу я таких заработков и не желаю с этим дело иметь… Словом, это не для меня… — Иоселе получил отказ, а в придачу — высокомерный, отталкивающий взгляд.

Иоселе и тут постигла неудача… Он рассчитывал потом расклеить воззвания в синагогах и других общественных местах. Но Иоселе знал, что Шефтл Кац отказался печатать его брошюру из боязни повредить своему предприятию и лишиться доверия не только тех, к чьей помощи ему приходилось прибегать, но и потребителей его печатной продукции; Иоселе знал, что рука авторитетных лиц в городе достаточно длинна, чтобы дотянуться до синагогальных старост с приказом немедленно сорвать воззвания, написанные Иоселе.

Иоселе, наконец, обратился к более умеренным и не столь завистливым представителям набожной части населения, полагая, что, вероятно, те согласятся хотя бы выслушать его, и тогда он докажет, что не пытается в данном случае затрагивать вопросы веры, имея в виду только интересы остро нуждающихся бедняков, ложащиеся тяжким бременем на общину, которая не имеет возможности помочь им при всем своем желании.

Но и из этого ничего не вышло. Иоселе даже на порог не хотели пускать, точно человека, от которого следует держаться подальше… А те люди, которые приняли его и поначалу воздали ему должное, говоря: «Да, это не лишено смысла… Об этом можно побеседовать…» — эти тоже отреклись от него, посоветовавшись с более косными соседями, которые их напугали и отговорили поддерживать нелепые затеи Иоселе…

И вот когда Иоселе увидел Лузи, ему показалось, что он нашел человека, который сочувственно отнесется к его начинаниям, с которыми он, Иоселе, носится так долго. И Иоселе устремился к Лузи, словно к последнему якорю спасения, в надежде ухватиться за него прежде, чем потерпит кораблекрушение вместе со своими благими намерениями.

Когда Иоселе вошел в дом, Лузи был один. Он сначала посмотрел на Иоселе с удивлением, думая, что тот заблудился и попал сюда по ошибке. Когда же Лузи убедился, что ошибки никакой нет, то очень вежливо попросил его войти и предложил сесть.

Иоселе охотно принял приглашение и после первых слов приветствия стал излагать цель своего прихода.

Он сказал, что речь идет об общественном деле, в котором он очень хотел бы заручиться поддержкой и помощью Лузи.

— А именно?

— Я давно уже вынашиваю мысль создать более или менее прочную опору для тех, кто ложится бременем на общину — не потому, что не имеет работы или ленится, подобно знаменитым городским нищим, сделавшим попрошайничество своим ремеслом, — нет, речь идет о тех, кто по случайности — иной раз из-за болезни, обошедшейся слишком дорого, иной раз из-за потери заработка по причинам, от человека не зависящим, — оказался выбит из седла, претерпел падение и потом долго не может вернуться к честному труду и благополучию.

— Что же вы предлагаете? — спросил Лузи.

— А вот, — сказал Иоселе и стал излагать целый ряд планов, которых у него скопилось полным-полно за пазухой: он вынул из бокового кармана пальто записную книжку и стал вычитывать цифры и приводить доказательства, имевшие целью разъяснить каждому здравомыслящему человеку, что он, Иоселе, говорит не на ветер и воздушных замков не строит, что все им предлагаемое вполне реально и сообразуется со здравым смыслом.

Иоселе позволил себе даже пошутить, сказав, что изречение «Не переведутся бедняки на земле» не следует понимать в том смысле, что бедняки обязательно должны существовать на свете; в данном случае Тора указывает на бедствие и, наверное, ничего не имела бы против того, чтобы бедняки перевелись на свете.

— Да, — согласился Лузи, улыбаясь.

— Так вот, я пришел к вам — к человеку, который пользуется доверием людей, — чтобы просить вас вмешаться в это дело. Сколько я ни пытался действовать и хлопотать, меня не слушают — то ли из боязни, то ли из недоверия. От меня все отворачиваются…

— Нет, — отклонил Лузи просьбу Иоселе. — Этого я не могу. Мысль мне нравится, и ничего плохого я в этом не вижу. Но что касается помощи, которой вы просите, то я вынужден вам отказать, потому что я для этого не гожусь. Нет… — повторил Лузи.