на которую он не считал нужным как-то реагировать. Что было в это время в его душе? Когда бы мы ни пришли к нему (а приходили мы часто), он, как всегда, сидел за письменным столом, работая теперь уже над книгой «Русский героический эпос». Нас поражали его мужество и стойкость: какими духовными силами надо было обладать, чтобы продолжать так упорно работать под градом незаслуженных обвинений. Может быть, ему в это трудное время помогали своим примером образы русских богатырей? Владимир Яковлевич писал об Илье Муромце: «Основная черта Ильи – беззаветная, не знающая пределов любовь к родине. Этим определяются и все его остальные качества. У него нет никакой “личной” жизни вне того служения, которому он посвятил себя… Он всегда стар, изображается седым, с развевающейся по ветру белой бородой. Но старость не может сломить его могучей духовной и физической силы». Владимир Яковлевич тоже проявил героизм, выдержал все испытания и вышел победителем.

Вышедшую в 1955 году книгу о русском эпосе Владимир Яковлевич подарил нам с трогательной надписью: «Дорогим Коле и Мусе от старого друга-автора». Коле в это время был 41 год, Мусе – 35 лет, но дружба знает только один возраст – свой собственный.

Вскоре Владимир Яковлевич с семьей переехал на новую квартиру, которая была много просторней и удобней. Но стало труднее ездить из Московского района в университет.

Мы продолжали ходить и в новый дом. Владимир Яковлевич работал над книгой «Русские аграрные праздники», и по выходе ее мы снова получили экземпляр с надписью: «Дорогим и милым Бутиновым». Она для нас была особенно ценна, поскольку это было историко-этнографическое исследование, выводившее календарные праздники из земледельческой хозяйственной деятельности и раскрывавшее особые отношения обрядности с реальной действительностью.

…Владимир Яковлевич никогда никому ни на что не жаловался. Он, как всегда, продолжал работать, уже зная, что времени у него осталось не так много. В последние годы его мучила тяжелая болезнь, но он, преодолевая сильные боли, сидел за письменным столом и писал. Когда мы приходили к нему, он иногда не сразу выходил из кабинета, и Елизавета Яковлевна успевала шепотом рассказать о том, как пошатнулось его здоровье: он часами сидит в кабинете, работает, потом встает, начинает ходить (дверь закрыта, но шаги слышны) и повторяет про себя (слова тоже слышны): «Ой, как мне худо! Ой, как мне худо!» Но вот он выходит к нам, и на лице его все та же добрая, немного лукавая улыбка: дескать, не беспокойтесь, все в порядке, все будет хорошо.

Владимир Яковлевич продолжает жить в своих трудах, в трудах и в памяти своих учеников. В этом смысле, действительно, все в порядке.

Вспоминая учителя

А. Н. Мартынова

Первое, светлое и радостное, запомнившееся навсегда впечатление от общения с Владимиром Яковлевичем Проппом получила я на экзамене по фольклору в зимнюю сессию 1952 года. Это была моя первая сессия и первый экзамен, и я очень волновалась.

В моем билете стоял вопрос «Исторические песни». И надо было такому случиться, что именно эту лекцию Владимира Яковлевича я пропустила. Но, изучив тексты песен и познакомившись с кое-какой литературой, я посчитала, что достаточно знаю эту тему. Поэтому свой ответ я бодро и уверенно начала фразой: «Исторические песни – историческая память народа». И сразу услышала: «А знаете, я не согласен с этим». В полном смятении я подняла глаза от своих листочков и посмотрела на экзаменатора. В его глазах была доброжелательность и, пожалуй, любопытство. Совсем растерявшись, я сказала: «Ноя цитирую Чичерова…»

– А я с Чичеровым не согласен! – заявил Владимир Яковлевич.

– Но это даже и не Чичеров, он в своей статье приводит высказывание Алексея Толстого! – пыталась я опереться еще на один авторитет.

– А я и с Алексеем Толстым не согласен, – непреклонно стоял на своем экзаменатор, глядя на меня с веселыми искорками в глазах.

В полной панике я замолчала, а в голове билась лишь одна мысль: «Ну все, двойка». И снова слышу спокойный и доброжелательный голос Владимира Яковлевича: «А вы не волнуйтесь и подумайте!» И он стал что-то писать, не глядя на меня. О чем думать-то?!.. Я начала вспоминать тексты исторических песен и через несколько минут радостно вскричала: «Да, да, эти песни не являются исторической памятью!» Владимир Яковлевич быстро повернулся ко мне и живо спросил:

– А почему?

– А потому, – затараторила я, – что в исторических песнях нет полного, объективного отражения действительности. Часто в них изображается то, чего не могло быть, но чего хотел народ. Пугачев действительно был арестован, но он не мог ударить Панина, как о том поется в песне, Разин не мог уплыть из тюрьмы в лодке, которую он нарисовал на стене…

– Прекрасно, – услышала я, – ставлю вам оценку «отлично».

Но это было не все. После завершения экзамена к Владимиру Яковлевичу обратилась «тройка» нашей группы (староста, профорг, комсорг) с просьбой дать оценку ответов студентов. И к нашему общему удивлению профессор особо отметил мой ответ, сказав: «Подумать только, девочка, почти школьница, в сложной экзаменационной обстановке сообразила то, что другие и в спокойной не могут».

Осенью 1954 года я была студенткой четвертого курса и второй год занималась в семинаре Владимира Яковлевича. Однажды я пришла к нему домой на консультацию. В то время В. Я. Пропп жил на улице Марата в тесной и темной квартире и в его крошечный кабинет нужно было проходить через кухню, которая одновременно служила прихожей и столовой.

Пришла я в то время, когда вся семья пила на кухне чай, и, снимая пальто, услышала, как Елизавета Яковлевна приветливо обратилась ко мне: «Тоня, садитесь с нами чай пить!» Обрадованная не столько возможностью выпить чаю, сколько оказаться за одним столом с учителем, я сказала: «С удовольствием, спасибо», – и сделала шаг к столу. И тут же услышала: «Нет-нет, рано ей со мной чай пить!» И Владимир Яковлевич решительно указал мне на дверь кабинета. Разочарованно плетясь туда, я услышала добродушный голос Владимира Яковлевича: «Вот поступит в аспирантуру, тогда и будет со мной чай пить».

Но накормили меня в доме учителя задолго до того, как я стала аспиранткой.

По окончании университета Владимир Яковлевич рекомендовал меня и Клару Сергееву в аспирантуру Пушкинского Дома, но в это время был издан совершенно дурацкий правительственный указ о необходимости иметь три года производственного стажа до поступления в аспирантуру; и вскоре в канцелярии ИРЛИ мне предложили забрать документы. Обливаясь слезами, я примчалась к Владимиру Яковлевичу и сидела на кухне, хлюпая