страх снова схватил его за горло, и мысли его смешались… Нет, все это вздор!.. Никто не поймет!.. Никто не простит!.. Не простит и Вальтер Брентен! Всегда найдутся люди, которые вновь и вновь изобличат его… Повсюду его будут преследовать мстители… Остается одно: бежать, скрыться, не показываться на поверхности… Он — предатель. По его вине коммунисты попадали в руки нацистских извергов, и те убивали их! Этого не искупишь ничем!.. Наивно было бы надеяться. Бежать!.. Бежать без оглядки!.. Куда попало… Все равно куда! Только прочь, прочь отсюда!..

Подстегиваемый страхом, он бросился к дверям: скорее, скорее бежать… И вдруг увидел Вальтера. Обогнув угол, Вальтер шел к своему дому. Вольф отскочил и укрылся за дверью. Он стоял неподвижно, полуоткрыв рот, и настороженно всматривался в Вальтера, в его походку, следил за каждым его движением, за игрой лица. В то же время он наблюдал за всем, что делалось на улице… Никто не шел за Брентеном, он возвращался домой один… Ровным шагом… Не оглядывался но сторонам, не обнаруживал никакого беспокойства, видно было, что он занят своими мыслями…

Входя в дом, он тоже не оглянулся — ни вправо, ни влево…

Отто Вольф выжидал и зорко вглядывался во всех, кто проходил по улице…

Ничего подозрительного он не обнаружил…

Нелегко было Вальтеру прикидываться и играть роль ничего не ведающего человека, когда он увидел перед собой Отто Вольфа, этого архимерзавца. Обрюзглый, одутловатый, с огоньком тревоги и страха в темных глазах, Вольф медленно, недоверчиво озираясь по сторонам, прошел за Вальтером в столовую.

— Надолго в Берлин? — спросил Вальтер.

Отто Вольф схватил Вальтера за руку и с перекошенным лицом впился в него глазами.

— Ты должен мне помочь! Должен!.. Я совершил большие ошибки, верно, но я не подлец. Я хочу исправить их! Понимаешь? Исправить!..

— Что с тобой? — сказал Вальтер. И сам услышал, как фальшиво прозвучала интонация удивления, которую он хотел придать своему возгласу.

Отто Вольф сел, схватился обеими руками за голову и начал причитать:

— Не спрашивай меня теперь… Мне нужны деньги! Я совершенно оборвался! Ты не раскаешься, если поможешь мне!

Вдруг он вскочил. Шаги в передней услышал и Вальтер. Взгляды Вальтера и Вольфа на секунду скрестились. Дверь распахнулась, несколько вооруженных людей вошли в комнату и окружили Вольфа. Тот еще раз взглянул на Вальтера.

— Ах, та-а-ак! — прорычал он.

Вольф не оказал никакого сопротивления, когда его уводили.

— Чего он от тебя хотел? — спросила Айна.

— Денег. По всей вероятности, чтобы бежать. А на Западе он продолжал бы свою грязную работу… Это был оборотень, Айна, оборотень в нашей среде.

II

В вагоне грязного нетопленого поезда Вальтер въехал в Гамбург, некогда большой город, а теперь море развалин. Глубокий снег прикрыл раны и царапины, ровное белое поле тянулось там, где некогда была густая сеть улиц с их длинными рядами домов.

Как все здесь холодно, убого, печально. Какими отупелыми, обозленными, угрюмыми казались люди. В рождественские дни Гамбург бывал всегда городом света и радости. До глубокой ночи небо над ним стояло в зареве огней рождественского базара с его каруселями, балаганами, трактирами, ларьками, и его продолжения — увеселительных заведений Санкт-Паули. Целыми днями на Менкенбергштрассе и на ярко освещенной торговой улице у Бинненальстера бурлил людской поток. А если зима приходила с морозами и снегом, молодежь радостно встречала ее; конькобежцы скользили по светлому льду Альстера, мимо ларьков с горячими сосисками и трактирчиков, которые назывались «спасательными станциями», потому что продрогшие могли там выпить стакан горячего грога. Переливающиеся огни реклам, красочный рождественский наряд улиц и домов вокруг озера отражались в зеркальной глади льда.

А теперь город лежал в развалинах. Его гордые башни, часть которых устояла от разрушительной силы бомб, одиноко торчали из обломков. На огромном здании главного вокзала зияли смертельные раны, как будто фурии терзали и рвали его на части. В холодных и голых залах ожидания с забитыми фанерой окнами, за грязными столиками сидели угрюмые люди и пили из пивных бутылок суррогатный кофе. Шаркая истоптанной обувью, забегали закутанные в отрепья, словно нищие, газетчики и жадно осматривали пол, ища окурки сигарет. Мужчины и женщины безучастно и тупо смотрели в пространство. Нигде не мелькнет приветливый взгляд, нигде не прозвенит веселый смех; речь этих людей звучала жестко, резко, как будто все они ненавидели друг друга.

Вальтер, отбиваясь от наседавших спекулянтов, тащил к остановке трамвая два чемодана, полных «лакомств», которые удалось сэкономить дома.

Он вскочил в трамвай, шедший в сторону Аусенальстера, и остался на площадке, битком набитой пассажирами. Не слышно было человеческих голосов. Женщина-кондуктор молча протянула руку за деньгами. Он заплатил и получил билет. Все в том же безмолвии продолжали ехать. На одной из улиц были дома, но и они казались вымершими: темные витрины магазинов, окна, заклеенные картоном и газетной бумагой. Между домами то тут, то там зияли широкие провалы. По неубранному снегу понуро брели люди, точно шли к собственной могиле.

Мундсбург. Вальтер вышел. Трамвай, бренча, побежал дальше по улицам без домов. Но вот одно уцелевшее красивое здание — школа прикладного искусства. Вальтер приветствовал его, как старого знакомого. Некогда в его аудиториях и выставочных залах он вел страстные споры с поклонниками экспрессионизма и кубизма… Почти два десятилетия минуло с той поры.

III

— Мальчик мой! Мой дорогой мальчик! — Фрида Брентен целовала и гладила сына, вернувшегося к ней после тринадцатилетней разлуки. — Ты здесь! Ну наконец-то, наконец-то ты приехал! — Она обнимала его, клала голову к нему на грудь.

Ему казалось, что мать стала еще меньше. Она была ему по плечо, хотя и он-то ведь небольшого роста. Но эта маленькая женщина храбро прошла сквозь все эти страшные годы, одна, рассчитывая только на себя.

— Как поредели волосы, — шептала мать, гладя его по голове своими маленькими ручками. А какая густая была шевелюра!

«Она говорит только «поредели», а они ведь уже и поседели». И он взглянул на мать, смотревшую на него счастливыми глазами. Как она постарела, дорогая. Но глаза все те же — по-девичьи молодые, блестящие, живые. Сила, радость, жизнелюбие все еще светились в этих глазах.

Мать плакала. Прижималась к нему лицом и плакала. Чрезмерное горе и чрезмерная радость требуют слез. Фрида Брентен уже не верила, что светлый день встречи наступит. Сотни раз она мысленно хоронила сына. Но вот война окончена, и она выжила, и сын вернулся. Какое непостижимое счастье!

Она выплакалась, и за слезами радости без всякого перехода последовали вопросы, полные заботы:

— Ты, наверное, очень продрог? И голоден, верно, родной? Да, а как