XV в. даже озаглавливает эпиграмму: Soubz une meschante paincture faicte de mauvaises couleurs et du plus meschant peinctre du monde, par manière d’yronnie par maître Jehan Robertet16 [К дрянной картине, написанной дурными красками и самым дрянным художником в мире – в иронической манере, мэтр Жан Роберте].

Но сколь тонкой способна уже быть ирония, если она касается любви! Она соединяется тогда со сладостной меланхолией, с томительной нежностью, которые превращают любовное стихотворение XV в., с его старыми формами, в нечто совершенно новое. Очерствевшее сердце тает в рыдании. Звучит мотив, который дотоле еще не был слышан в земной любви: de profundis. Он звучит в проникновенной издевке над самим собой у Вийона – таков его «l’amant remis et renié» [«отставленный, отвергнутый любовник»], образ которого он принимает; этот мотив слышится в негромких, проникнутых разочарованием песнях, которые поет Шарль Орлеанский. Это смех сквозь слезы. «Je riz en pleurs» [«Смеюсь в слезах»] не было находкой одного лишь Вийона. Древнее библейское ходячее выражение:

«Risus dolore miscebitur et extrema gaudii luctus occupat» [«И к смеху примешивается печаль, концом же радости плач бывает». – Притч. 14, 13] – нашло здесь новое применение, обрело новое настроение с утонченной и горькой эмоциональной окраской. И рыцарь От дё Грансон, и бродяга Вийон подхватывают этот мотив, который разделяет с ними такой блестящий придворный поэт, как Ален Шартье:

Je n’ay bouche qui puisse rire,

Que les yeulx ne la desmentissent:

Car le cueur l’en vouldroit desdire

Par les lermes qui des yeulx issent.

Устами не могу смеяться –

Очами чтоб не выдать их:

Ведь стало б сердце отрекаться

От лжи слезами глаз моих.

Или несколько более вычурно в стихах о неутешном влюбленном:

De faire chiere s’efforçoit

Et menoit une joye fainte,

Et à chanter son cueur forçoit

Non pas pour plaisir, mais pour crainte,

Car tousjours ung relaiz de plainte

S’enlassoit au ton de sa voix,

Et revenoit à son attainte

Comme l’oysel au chant du bois17.

Казалось, радостно ему;

Лицем быть весел он пытался

И, равнодушен ко всему,

Заставить сердце петь старался,

Затем что страх в душе скрывался,

Сжимая горло, – посему

Он вновь к страданьям возвращался,

Как птица – к пенью своему.

В завершении одного из стихотворений поэт отвергает свои страдания в манере песен вагантов:

C’est livret voult dicter et faire escripre

Pour passer temps sans courage villain

Ung simple clerc que l’en appelle Alain,

Qui parle ainsi d’amours pour oyr dire18.

Сия книжонка писана со слов

Бежавша дней докучливого плена

Толь простодушна клирика Алена,

Что о любви на слух судить готов.

Нескончаемое Cuer d’amours espris короля Рене завершается в подобном же тоне, но с привлечением фантастического мотива. Слуга входит в комнату со свечой, желая увидеть, вправду ли поэт потерял свое сердце, но не может обнаружить в его боку никакого отверстия:

Sy me dist tout en soubzriant

Que je dormisse seulement

Et que n’avoye nullement

Pour ce mal garde de morir19.

Тогда сказал он улыбаясь,

Дабы, на отдых отправляясь,

Я почивал, не опасаясь

В ночь умереть от сей беды.

Новое чувство освежает старые традиционные формы. В общепринятом персонифицировании своих чувств никто не заходит столь далеко, как Шарль Орлеанский. Он смотрит на свое сердце как на некое особое существо:

Je suys celluy au cueur vestu de noir…20

Я тот, чье сердце черный плащ облек…

В прежней лирике, даже в поэзии dolce stil nuovo, персонификацию все еще воспринимали вполне серьезно. Но для Шарля Орлеанского уже более нет границы между серьезностью и иронией; он шаржирует приемы персонификации, не теряя при этом в тонкости чувства:

Un jour à mon cueur devisoye

Qui et secret à moy parloit,

Et en parlant lui demandoye

Se point d’espargne fait avoit

D’aucuns biens, quant Amours servoit:

Il me dist que très voulentiers

La vérité m’en compteroit,

Mais qu’eust visité ses papiers.

Quant ce m’eut dit, il print sa voye

Et d’avecques moy se partoit.

Après entrer je le véoye

En ung comptouer qu’il avoit:

Là, de ça et de là quéroit,

En cherchant plusieurs vieulx caïers

Car le vray monstrer me vouloit,

Mais qu’eust visitez ses papiers…21

Я – с сердцем как-то толковал,

Сей разговор наш втайне был;

Вступив в беседу, я спросил

О том добре, что одарял

Амур – коль ты ему служил.

Мне сердце истинную суть

Открыть не пожалеет сил, –

В бумаги б только заглянуть.

И с этим я оставлен был,

Но путь его я проследил.

Он в канцелярию лежал,

Там к строкам выцветших чернил

Свой сердце устремило пыл,

Тщась кипу дел перевернуть:

Дабы всю правду я узнал,

В бумаги нужно заглянуть…

Здесь преобладает комическое, но далее – уже серьезное:

Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler;

Car elle dort et ne veult s’esveiller,

Toute la nuit en peine a despensée.

En dangier est, s’elle n’est bien pansée;

Cessez, cessez, laissez la sommeiller;

Ne hurtez plus à l’uis de ma pensée,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler…22

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил;

Коль длится сон, что мысль остановил,

Мучений новых, прежним вслед, не шлите.

Ведь быть беде, коль не повремените, –

Пусть спит она, покуда сон ей мил;

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил…