— Можно погреться? — спросил он. — Холодно!

Поднимался туман, от реки несло большой текучей водой и сырой глиной.

— А тут места всем хватит, — ответил большеголовый. — Садитесь, пожалуйста! Что, из города?

— Да, — ответил он.

Большеголовый наклонился, поднял с земли серую сумку из мешковины, достал из нее тряпочку, досуха обтер ложку и сунул обратно в сумку.

— Часов нет? — спросил он отрывисто.

Нейман посмотрел на браслетку.

— Десять скоро, — ответил он.

— Я утром тоже в город поеду, — сказал большеголовый. — Сапоги резиновые купить надо, а то видите: тут неделю — и башмаков нет.

Башмаки у него были солдатские, несокрушимые, с мощными оттопыривающимися швами.

— Не знаете, есть там кирзы?

— В любом количестве, — ответил Нейман. — Только идите сразу в магазин «Динамо», знаете, на Гоголевском проспекте?

— Знаю, бывал. — Он вздохнул. — Вот плиточного чаю еще подкупить надо. Чай у нас, товарищ, в большом количестве идет. Солоно живем. На рыбе! Ну что же, может, не погребуете отведать ушицы?

Он быстро подхватил котелок и снял его с костра.

— Вот так, так, так! — быстро проговорил он, притыкая его на земле. — Эх! Ушица! С лучком, с перчиком, с морковочкой! Отец, а отец! — обернулся он к реке.

— Ишьте! — ответил тот не оборачиваясь. — Я сейчас не буду. Я вот… — Он встал и подошел к чему-то темному и длинному, что лежало на земле, покрытое брезентом, и наклонился над ним.

— Рыба? — спросил Нейман.

— Утопленница, — неохотно ответил большеголовый. — С утра караулим. Откушайте, пожалуйста. Вот хлеб, ложка, пожалуйста!

— А он? — спросил Нейман.

— А ему сейчас никак нельзя. Он потом будет.

— Да, я потом, — подтвердил тот у реки и вдруг повернулся и прямо взглянул на Неймана. — А вы не фершал с лагеря? — спросил он.

И тут Нейман увидел его лицо. Было оно еще молодое, но с мелкими чертами, какое-то по-звериному заостренное, узкое, высматривающее, и поэтому человек напоминал лису. У них таким лицам не доверяли. А худ он был страшно: щеки при свете костра обозначались темными пятнами. Волосы же были светлые и жесткие, как у лесного зверя.

— Нет, я не из лагеря, не фельдшер, — ответил ему Нейман.

— А что же вы не кушаете? — спросил большеголовый. — Сейчас надо хорошо кушать, а то застынешь. Вон ветер какой! Ах, вы на утопленницу все смотрите? А что на нее смотреть-то? На то и река у нас, чтоб мы топли. Ешьте! На поминках тоже едят!

— А как она утонула? — спросил Нейман. — Унесло ее, что ли?

Он вспомнил разговор о том, что река Или очень коварная, нехорошая река, — течет она как будто тихо, спокойно, а в ней омуты и водовороты; вдруг подхватит тебя, закрутит и потащит. Тонут в ней часто.

— Может, и унесло, — равнодушно согласился большеголовый. — А может, и утопили, хитрого тут ничего нет. Места здесь такие. Ладно, милиция приедет, все разберет…

— Снасильничали и бросили, — сказал Нейман.

— Да вы кушайте, кушайте, — повторил большеголовый.

Был он как будто неуклюж и неповоротлив, а на самом деле все у него получалось ловко, сноровисто; легко он прихватил снятыми рукавицами горячий котелок, мягко снял с огня и сразу крепко и прочно угнездил в камнях; потом быстро и ловко нарезал перочинным ножом крупные и ровные ломти хлеба и разложил их на какой-то фанерной дощечке, то есть как будто не только приготовил уху, но и стол накрыл.

— А вы из здешнего колхоза? — спросил Нейман.

— Бригадир шестой рыболовецкой бригады, — ответил большеголовый, — вот они, наши землянки. — И он кивнул головой в темноту у реки.

— Платье тоже не факт, — сказал вдруг тот, с лисьей физиономией, — у нас вот было: одна разрядилась во все ненадеванное да с моста и сиганула. Так и тела не нашли. Только туфли лаковые на мосту остались. Так это, может, и здешняя.

Что-то дурацкое, дурное нашло вдруг на Неймана, и он ляпнул:

Я страдала, страданула,

С моста в речку сиганула.

Из тебя, из дьявола,

Три часа проплавала.

— Нет, тогда не так было, — не согласился похожий на лисичку. — Тогда всем им 24 часа давали, а у нее свадьба уже была назначена. Жених с ней собирался ехать, а он на хорошем счету у себя был, вот она подумала да и…

— И дура, — сказал большеголовый крепко. — И большая она дура! Тоды что же нам-то надо делать? Тоды нам всей деревней прямо на шпалы ложиться? Только что так. Вот у меня трое маленьких было, сюда привезли — через два года ни одного не осталось. Все животом померли. Так что я теперь должен делать? А?

— Что раскричался, Лукич? На всю реку слышно.

Из темноты вышел старик — высокий, жилистый, весь седой, только бородка изжелта-белая, как от табака. Лицо у него было бурое, иссеченное даже как будто не морщинами, а шрамами, и только глаза так и остались веселыми, бедовыми, совсем молодыми.

— Ну как тут у вас? — спросил он.

— Да вот, — ответил большеголовый и кивнул на утопленницу, — все вставать не хочет, уж ждем-ждем, взглянем, а она все лежит.

— Да? — покачал головой бородатый. — Неважное ваше дело. А гражданин начальник все не едет?

— Так он теперь третий сон видит, гражданин начальник-то, — усмехнулся большеголовый. — К утру теперь, наверно, надо его ждать. Он на нас надеется, не дадим ей убечь, скрыть свою личность.

— Это так, конечно, — вздохнул бородатый. И вдруг, как будто только что заметил Неймана, хотя как появился, так на него и уставился. — Доброго здравия, — сказал он почтительно. Нейман кивнул ему. — Не из правления?

— Нет, я тут… — начал что-то неловко Нейман.

— А я подумал, из правленческих кто. Ты иди, иди, Лукич, — сказал старик, вглядываясь в темноту, и как будто только что увидел того, похожего на лисичку. — А, и ты тут, Яша, человек Божий, покрытый кожей, — сказал он, — значит, всем частям сбор. Не заскучаешь. Когда будешь идти, скажи моей старухе, чтобы Мишку через два часа взбудила. А то, знаешь, нас из города-то не видно, могут и завтра к обеду пожаловать.

— Счастливо оставаться. — Большеголовый встал, подобрал мешок и пошел.

— Значит, ушицу варите? Хорошее дело, — сказал старик.

И тут резко дунул ветер. Пламя взметнулось, и осветился горбатый серый брезент и тонкая женская рука рядом на гальке. Рука была белая, с распущенными пальцами. Огонь прыгал, и пальцы словно шевелились.