– Вам виднее, – отозвался я. – Но даже самый полный осел сказал бы, что перед нами труп.

– Он ДОЛЖЕН БЫТЬ трупом, – голос дока был неестественно напряжен. – Уже явно наступила rigor mortis[48]. Но послушай его сердце!

Я повиновался и невольно вскрикнул. Тело уже остыло и было каким-то влажным на ощупь, но в мертвой груди все так же равномерно бухало таинственное это сердце, словно динамо-машина в заброшенном доме. Кровь больше не текла по венам, а сердце все билось и билось, и билось, как будто отстукивая пульс Вечности.

– Живая сущность в мертвом теле, – прошептал док Блейн, повторяя слова убитого; лицо его покрылось холодным потом: – Что может быть противнее природе? Знаешь, я собираюсь сдержать обещание, которое дал ему. Возьму на себя такую ответственность, – все это слишком чудовищно, чтобы просто проигнорировать.

Нашими хирургическими инструментами были нож для разделки мяса и слесарная ножовка. Звезды с небес взирали безмятежно на густые тени дубрав и на мертвеца, лежащего в саду. А внутри старинного дома, в неярком свете масляной лампы двигались причудливые тени, дрожа и кривляясь, и прячась по углам; тускло поблескивала кровь на полу и скамье, где покоилась залитая красным фигура. Единственными звуками в ночи были скрежет пилы по кости да уханье невидимой во тьме совы.

Док Блейн просунул окровавленную руку в сделанный им разрез и извлек наружу красный пульсирующий объект, попавший в полосу света от лампы. Он с криком отпрянул, вещь выскользнула из его пальцев и шлепнулась на стол. Я тоже невольно вскрикнул, ибо Оно упало не с мягким чавкающим шлепком, какой издает брошенный кусок мяса, но с глухим инфернальным стуком ударилось о двухдюймовые доски. Движимый необъяснимым побуждением, я наклонился и осторожно поднял сердце старого Гарфилда. Ощущение было как от чего-то хрупкого, неподатливого, вроде стали или камня, но более округлого и эластичного, чем они. По размерам и форме это была копия человеческого сердца, только несколько более плавных очертаний. Красно-розовая поверхность блестела в свете лампы почище любого рубина. Оно продолжало биться, мощно вибрировать в моей ладони, гоня вверх по руке волны энергии и заставляя мое собственное сердце стучать в унисон. Это была какая-то космическая сила, выходящая за пределы моего понимания и заключенная в объекте, внешне напоминающем человеческое сердце.

Меня даже посетила мысль, что это – своеобразное динамо жизни, куда более близкое к бессмертию, чем подверженное разрушению человеческое тело, овеществление вселенского секрета, более удивительного, чем мифический фонтан, разыскиваемый Понсе де Леоном[49]. На душу мою снизошло внеземное озарение, и я вдруг страстно пожелал, чтобы Это стучало и билось в моей собственной груди, на месте ничтожного сердчишки из мускулов и тканей.

Тут док Блейн что-то невнятно вскрикнул, я очнулся от своих грез и обернулся.

Шум от его появления был не больше, чем шорох ночного ветра в кукурузных стеблях. Еще секунду назад в дверях было пусто, а теперь там стоял он, высокий, смуглый, непроницаемо-таинственный – индейский воин преклонных лет, в боевых раскраске и головном уборе, в набедренной повязке и мокасинах. Его темные глаза горели, словно огни, сверкающие в глубине бездонных черных озер. Он безмолвно протянул руку, и я вложил в нее сердце Джима Гарфилда. Он без единого слова повернулся и двинулся в ночь. Но когда лишь мгновение спустя мы с доком Блейном, оправившись от потрясения, выбежали во двор, там не осталось ни единого следа человеческого присутствия. Он исчез, как ночной призрак, и только что-то похожее на большую сову промелькнуло в полоске света, летя в направлении встающей над холмами луны.

В последнее время дед начал сильно сдавать. Вот и сейчас он сидел в кресле, обложенный подушками, ласково перебирал струны старенькой гитары и сосредоточенно прислушивался к своему неровному дыханию, словно опасаясь, что не сможет пропеть даже пары строк. Наконец он решился. Сухие пальцы быстро пробежали по струнам, и я, узнав мелодию, замер.

Неожиданно дед вздохнул и накрыл ладонью жалобно звякнувшие струны, а затем, подумав немного, отложил гитару в сторону, так и не допев песню.

– Голоса-то у меня совсем не стало. Не голос, а телега скрипучая, – посетовал он, откидываясь на подушки и шаря в карманах протертого до дыр старого жилета в поисках изогнутой трубки и табака. – Хорошая баллада. Она напоминает мне о моем брате Джоэле. Он так любил ее! И пел всегда гораздо лучше, чем я. – Дед надолго замолчал, и взгляд его затуманился, как всегда, когда он думал о давно погибшем брате. Потом он раскурил трубку и продолжил: – А еще она напоминает мне о Рэчел. Рэчел Ормонд, безумно влюбленной в Джоэла… Ты слышал, – дед посмотрел на меня выцветшими от времени глазами, – она при смерти. Джим, ее племянник, сказал мне об этом. – Он снова вздохнул. – Впрочем, она уже старая дама. Очень старая. Старше меня. Ты ведь никогда не встречался с ней, не так ли?

Я покачал головой.

– В молодости Рэчел была замечательной красавицей, – продолжал дед, – и Джоэл страстно любил ее. Я ведь тебе рассказывал, у Джоэла был прекрасный голос, он потрясающе играл на гитаре и чудесно пел. Особенно он любил петь, когда куда-нибудь ехал. Он как раз распевал «Барбару Аллен», когда повстречал Рэчел Ормонд.

А она так заслушалась, что даже вышла из зарослей лавра на дорогу, чтобы посмотреть на певца.

Было раннее утро, и солнце еще не целиком показалось из-за горизонта. Рассвет в горах – самое необыкновенное зрелище на свете. Даже простая утренняя роса и та кажется бриллиантовой россыпью… Так вот. Девушка стояла возле кустов, а из-за ее спины поднималось солнце. Представляешь? Рэчел будто освещало божественное пламя. Джоэл как увидел ее, прямо остолбенел. Он потом говорил мне, что принял ее за ангела. И потерял голову. Раз и навсегда. – Дед внимательно посмотрел на меня. – Ты никогда не видел весеннего утра в горах Камберленда?

– Я никогда не бывал в Теннесси, – пожал я плечами.

– Да, тебе этого не понять, – презрительно фыркнул он. – Ты вообще не видел ничего, кроме бесконечных песков да голых скал. Что ты можешь знать о горных склонах, покрытых зарослями березы и лавра, о прозрачных хрустальных ручьях, вьющихся в прохладной тени и звенящих по камням? О горных лесах с раскинувшимся над ними голубым небом?

– Ничего, – покорно ответил я.

Однако не успел я проговорить это слово, как ясно и отчетливо представил все, о чем он говорил. Настолько живо, будто родился в тех местах и воспоминания о них навсегда остались в моей душе. Я буквально ощутил запах цветущего кизила и блаженную прохладу пышных лесов, услышал, как звенят по камням невидимые ручьи.