Дядьям же это показала камера на вертолете.

И сейчас они благодарны ей, как мамочке в день рождения. Эх, жаль, нельзя все это записать, чтобы потом пересматривать снова и снова, а может, даже вставить в памятный альбом или какую-нибудь капсулу с посланием к потомкам, запустить ее в космос на спутнике, чтобы сообщить марсианам и прочим, какие веселые штуки показывают на Земле по телевизору. И если когда-нибудь марсиане высадятся из летающих тарелок на лужайке у Белого дома, обязательно скажут: “Эти дуры сами напросились”.

Девушек поджидает добрая сотня копов в защитном снаряжении, а за ними – взвод бойцов Национальной гвардии в противогазах, с винтовками со штыками, а позади них высится жуткая железная махина с какими-то форсунками спереди, похожая на ледовый комбайн из будущего: журналисты по телеку поясняют, что эта штука распыляет газ. Слезоточивый газ. Тысячи литров газа.

Бойцы караулят девиц за углом, дядья с нетерпением ждут, что будет, словно стоят там же, за углом, бок о бок с копами, и в эту минуту – несмотря на то что дядья в сотнях километров оттуда и всего лишь сидят на диване да таращатся в электронную коробку, а еда тем временем стынет, – счастливы, как никогда в жизни.

Вот вам будущее телевидения: полное ощущение, будто ты в самой гуще схватки. Старик Кронкайт, к сожалению, не понимает, чем телик отличается от газеты с ее устаревшими правилами.

Камера на вертолете открывает новые возможности.

Она быстрее, она мгновенно откликается на происходящее, она позволяет толковать случившееся и так, и эдак – и никаких тебе посредников между новостью и впечатлением. Теперь дядья реагируют на событие тогда же, когда оно происходит.

Полицейские трогаются с места. В шлемах, с дубинками наперевес, они мчатся вперед, прибавляя ходу, и когда девицы понимают, что сейчас будет, огромная их колонна разбивается на части, точно камень от пули, так что куски разлетаются в разные стороны. Одни бросаются бежать туда, откуда пришли, но дорогу им преграждают автозак и отряд полицейских, которые предвидели, что так и будет. Другие перепрыгивают через ограждение на противоположную сторону проезжей части и во весь дух несутся к озеру. Тем же, кто в гуще толпы, не убежать. Они натыкаются друг на друга, падают, точно слепые щенята, размахивают руками и ногами, этих полиция хватает первыми, лупит девиц дубинками по ногам, по мясистым ляжкам, по хребту. Копы сбивают девушек с ног, и те валятся на землю как подкошенные: удар – и вот уже девушка складывается пополам и падает. Сверху все это напоминает рисунки из школьных учебников по биологии, на которых иммунная система убивает чужеродные агенты, окружает и обезвреживает их в крови. Копы врезаются в толпу, и все перемешиваются. Дядья видят, как шевелятся губы девушек, и жалеют, что за рокотом вертолета не слышно криков. Копы тащат девиц в автозак – кого за руки, кого за волосы, кого за одежду, и дядья, завидев это, моментально возбуждаются: вдруг у какой из хиппушек порвется платье и мелькнет голое тело. Кое у кого разбита голова и хлещет кровь. Некоторые оглушенно сидят на асфальте и ревут, кто-то валяется на обочине без сознания.

Камера на вертолете выискивает заводилу, ту девицу по имени Элис, но она убежала к югу, к Грант-парку, – вероятно, чтобы присоединиться к хиппи у гостиницы “Конрад Хилтон”. А жаль. Вот бы увидеть, как ее поймают. Национальная гвардия пока не вмешивается. Бойцы с винтовками в руках наблюдают за происходящим, и вид у них угрожающий. Тем временем огромная машина со слезоточивым газом, громыхая, ползет на юг, к собравшимся в парке толпам. Девиц почти всех разогнали. Некоторые улепетывают по песчаному берегу озера на глазах у изумленных отдыхающих и спасателей. Вертолет с камерой устремляется на юг, чтобы следить за тем, что происходит в парке, но тут чертов CBS переключается на Кронкайта, который побледнел и, похоже, никак не может оправиться от потрясения – значит, видел все то же, что и дядья, но сделал совершенно другие выводы.

– Полиция Чикаго, – говорит Кронкайт, – бандиты и убийцы.

Вот так так! Да в чем он их обвиняет? Один из дядьев вскакивает с кресла и бросается звонить в штаб-квартиру CBS. И ему плевать, во сколько обойдется междугородный звонок: пусть вправят старику Кронкайту мозги, за это никаких денег не жалко.

12

Чарли Браун, без именного жетона и отличительных знаков, высматривает в толпе Элис, он знает, что Элис должна быть здесь, на этом девичьем шествии, он машет дубинкой направо-налево и, когда та бьет по лбу очередной хиппушки, чувствует себя Эрни Бэнксом[45].

Как Эрни Бэнкс в ту долю секунды, когда в очередной раз выбил хоум-ран, но толпа еще не взорвалась радостными криками, он еще не перешел на другую базу и даже не сошел с домашней, мяча еще не видно в воздухе, непонятно, по какой траектории он полетит и перемахнет ли через заросшую плющом ограду, и в этот миг на всем стадионе никто, кроме самого Эрни Бэнкса, еще не знает, что это хоум-ран. Он сам еще даже не поднял глаза, не проводил мяч взглядом, он стоит, наклонив голову, и смотрит туда, где всего лишь мгновение назад был мяч, и лишь по тому, как вздрогнула бита, да по ощущению в руках понимает: удар был точный. Мяч словно и не сопротивлялся: он ударил ровно по середине мяча серединой биты. И вот в этот-то миг, когда ничего еще не произошло, ему не терпится поделиться со всеми секретом, который пока что знает только он. Он только что выбил хоум-ран! Но об этом пока что никто не догадывается.

Вот о чем думает Браун, охаживая хиппушек по голове дубинкой. Представляет, что он Эрни Бэнкс.

Между прочим, хорошенько ударить кого-то по лбу тоже не так-то просто. Тут нужны сила и сноровка. Три раза промахнешься, ударишь по касательной, аж дубинка задрожит с досады. Хиппи уворачиваются. Они же не будут стоять и ждать, пока ты им врежешь. Вообще непонятно, что они еще выкинут. Они закрываются ладонями, руками. Норовят в последний миг улизнуть.

Так что на четыре удара три промаха, прикидывает Браун. В среднем удается лишь один из четырех. Результаты, конечно, похуже, чем у Эрни, но тоже ничего.

А иногда все складывается как нельзя лучше. Он идеально предугадывает движения хиппи: дубинка ловко ложится в руку, с глухим чмоканьем опускается на голову хиппи – такой звук бывает, когда стучишь по арбузу, – и вот уже хиппушка опомниться не может, не понимает, что происходит, ее в буквальном смысле как громом поразило, так что мозги брызнули, и вот уже хиппушка валится на землю, как дерево без корней, падает, блюет, теряет сознание, Браун знает, что это сейчас случится, но еще не случилось, и ему хочется, чтобы этот миг продолжался вечно. Вот бы запечатлеть это мгновение на открытке, сохранить в снежном шаре: хиппи, которая вот-вот упадет, а над ней торжествующий коп, который только что хорошенько ей врезал, так что дубинка описала идеальный полукруг и по инерции летит дальше, при этом выражение лица у копа точь-в-точь как у Эрни Бэнкса после очередного удара точнехонько в центр поля: опьяненное успехом.