шагах от гумна, — он уже в безопасности, так как в условиях сильно пересеченной и малонаселенной местности систематическое преследование неосуществимо и вверенный мне сводный отряд вынужден рассчитывать главным образом на счастливую случайность. Соучастниками Шугая являются почти поголовно все здешние обыватели, так как они под влиянием упорной, настойчивой и организованной националистической пропаганды со стороны лиц иудейского вероисповедания относятся к чехословацкому правительству враждебно. На основании изложенного полагаю, что осуществить первоначальный замысел, то есть схватить бандита живым и заставить его назвать всех его соучастников, не представляется возможным, а следует пока удовлетвориться устранением Шугая. Я не вижу другого способа, кроме как объявить Шугая вне закона и назначить за его устранение возможно более крупную награду. (Ах, включить в текст своего послания еврейскую формулу: «Отпустите товарищей, посадите Эржику», — капитан все же не решился!)

Что же касается полученного краевым жандармским управлением анонимного письма, в котором помощник жандарма Иржи Власек обвиняется в получении 19/VII прошлого года взятки в размере 30 тысяч крон, за каковую Никола Шугай будто бы был им выпущен из-под ареста, — то данное обвинение расследованием не подтвердилось. Допрошенные Эржика Шугаева, ее отец Иван Драч и брат Юрай Драч факт продажи скота в означенный период отрицают, и на селе о нем никому неизвестно. Членов семьи Петра Шугая допросить не удалось, так как они все скрываются. Я отношу это письмо к числу тех клеветнических антиправительственных измышлений, с помощью которых местное венгрофильски настроенное иудейское население пытается подорвать авторитет республиканских властей. Относительно авторов анонимных писем веду расследование. Помощник жандарма Иржи Власек — образцового поведения, усерден. Ввиду того, что это один из самых способных людей в отряде, к тому же прекрасно знакомый с здешним краем, прошу до окончания расследования его не отзывать».

Капитан встал из-за стола, выпил еще рюмку и опять повалился на походную кровать.

«Ужас! — думал он. — Я приехал сюда порядочным человеком. А теперь пью горькую. Показываю старым евреям на улице язык… Проклятое племя! Перебить их всех, вырезать, истребить, как Ирод!»

Таким образом, к пожеланию, впервые высказанному Абрамом Бером о том, что хорошо бы добыть Шугая мертвым, присоединялось все больше народу. При этом ни Абрам Бер, ни Дербак Дербачок, ни Адам Хрепта, ни ефрейтор Свозил, ни жандармский капитан, наконец, не были из тех, кто откладывает исполнение своих намерений в долгий ящик. От Николовой гибели зависело слишком многое: безопасность и богатство, честь и карьера, любовь и самая жизнь. Если б удалось убедить власти в необходимости назначить за голову Шугая награду, быть может, было бы спасено немало дорогих человеку ценностей.

Со своей стороны, Данило Ясинко с Игнатом Сопко — единственные из колочавских друзей Шугая, остававшиеся по милости Дербака Дербачка до сих пор на свободе, — были полны неуверенности и страха, видя, какие силы подымаются на него. Пока только на него, не на них. Дербак Дербачок, да и Эржика еще заинтересованы в том, чтобы молчать, а Сопко и Ясинко осторожны и не сорят деньгами, так что никто ничего про них не знает; только Абрам Бер напрасно задает им разные каверзные вопросы. Но на что рассчитывает Никола? Сколько раз они говорили ему: «Николка, беги! В Галицию, либо в Румынию, либо в Россию, либо в Америку. Денег у тебя вдоволь, там тебе будет хорошо, и Эржика сможет к тебе приехать». Не тут-то было. Только засмеется или сверкнет глазами: «Избавиться от меня хотите?» Господа бога искушает. Ходит на село к жене, любит в трактирах слушать, что о нем народ толкует, разъезжает верхом с комиссиями, показывает туристам горы. Словно ослеп и не видит, какая сила со всех сторон обложила его; как будто это только его одного касается, а не товарищей, чья жизнь зависит от его безопасности… И от Колочавы — ни на шаг! Известно, почему: Эржику потерять боится. Пропадет Никола. Коли сам себя не доведет до погибели, так погубит его этот бешеный щенок — Юрай.

Что ж, и им погибать вместе с ним? Прежде они себе таких вопросов не задавали: когда только вернулись с войны, когда в крови и нервах у них еще жила смерть в многообразных своих обличиях, когда они не знали, что будет завтра, и было все равно, помереть от голода или от пули. Это время тихо, незаметно ушло; все вдруг стало совсем другим. А Никола у себя в лесах не хочет этого видеть. Что ж, связывать им свою судьбу с его судьбой? Но у них другое положение: для него нет возврата; для них, может быть… может быть, еще есть. Но как с ним порвать? Взять и сказать ему в один прекрасный день: «Ты уж извини, Николка, мы больше не принесем тебе кукурузной муки, не придем тебя брить, не пойдем с тобой завтра грабить почту, это нам больше не с руки»? О, они хорошо знают, что из этого вышло бы: Никола еще никому ничего не прощал, и достаточно одного его слова, чтобы они погибли — вместе с ним или сами по себе. И та дорога, по которой пошел, спасая свою жизнь, Дербак Дербачок, для них тоже закрыта, хотя бы уж потому, что у них на совести гораздо больше злых дел, чем у него. Так неужели для них больше нет отступления? Или они попали в то заколдованное место в первозданном лесу, где напрасно блуждают человек и зверь в поисках выхода?

Они идут вдвоем в горы. Черноволосый мужик средних лет Ясинко и другой — помоложе — Игнат Сопко. На плечах — топоры. Верховинцы никогда не ходят в лес без топора. Иной раз воткнешь его в дерево и придержишься за рукоятку, чтобы легче вскочить на камень; а то понадобится дорогу себе проложить в сучьях бурелома, либо нарубить дров для костра, либо укрытие над головой себе сколотить от дождя и утренней росы. Топор — это оружие, источник существования, все на свете, — и если не сам господь бог дал его людям, то да наградит он того, кто это сделал! Они идут на Заподринскую полонину, где летом пасутся колочавские лошади. В лесу опять начинается работа: лесничество нанимает возчиков, и Данило Ясинко идет на Заподрину за своими конями. Игнат Сопко провожает его.

Полдневное солнце жарит, и они шагают в гору молча. А ведь есть о чем поговорить: дело идет о жизни и смерти. Они долго жили вместе и знают друг о друге всю подноготную. Можно друг другу довериться?

Миновав узкую долину Колочавки, стали подыматься вдоль порогов Заподринского ручья. Лес стоит —