По воспоминаниям дочери, «над парадным входом в дом взвивался прикрепленный к пике маленький Георгиевский флюгер (уставной значок Главнокомандующего. — В.Ц.) с русским национальным флагом наверху в углу (в крыже. — В.Ц.). У крыльца стояли парные часовые. Хозяева-чехи, обе дочери которых были замужем за казачьими офицерами, гостеприимно приняли генерала Алексеева и его штаб. В длинной широкой приемной, перед дверью в кабинет генерала, стоял столик дежурного офицера, направо была гостиная, которой отец пользовался очень редко, в каких-нибудь особенно официальных случаях. Вдоль той же правой стены стоял большой диван, на котором сидели все, ожидавшие приема у генерала… Здесь я познакомилась с Сазоновым (бывший министр иностранных дел Российской империи С.Д. Сазонов возглавил внешнеполитическое ведомство на белом Юге России, а позднее — в составе Российского правительства Колчака. — В.Ц.) и Кривошеиным (А.В. Кривошеий — ближайший помощник П.Л. Столыпина, глава Управления земледелия и землеустройства в Совете министров Российской империи. — В.Ц.), встретилась вновь с приехавшим из Киева генералом Абрамом Михайловичем Драгомировым и с генералом Лукомским… Дальше шла спальня отца, а за ней — комната, в которой помещалась канцелярия. Прямо была комната адъютанта и влево, в конце передней, — коридор, который вел в столовую. В обширном дворе завода помещался конвой генерала».

В Екатеринодар из Новочеркасска и Тихорецкой окончательно переехала вся его семья. Супруга и дочери по-прежнему занимались благотворительностью, продолжали работать в Обществе «Белого Креста». Сам Алексеев много внимания уделял положению раненых в госпиталях, рассчитывая на помощь со стороны уцелевших структур Всероссийского земского союза, и, в будущем, от Красного Креста.

Прием «но делам службы» у генерала проходил «ежедневно, кроме праздников, от 10 до 12 часов», но собственный рабочий день генерала начинался очень рано. Лисовой описывал «расписание его рабочего дня» так: «Ежедневно генерал вставал в 5 часов утра и уже в 6 часов сидел за работой; с 8 часов начинались служебные доклады, а с 9 до 12 — прием просителей и представляющихся; небольшой обеденный перерыв и вновь работа до 10—11 часов вечера. Итого — 18 часов почти непрерывной работы». Михаил Васильевич старался (как обычно) вести большую часть дел самостоятельно, не будучи уверенным, что его подчиненные смогут своевременно и правильно решать многочисленные армейские проблемы. На этой почве, очевидно, и возникали небольшие трения Алексеева с Деникиным. Правда, со стороны могло снова показаться, что внутри руководства армии возникают конфликты, подобные тем, которые были между Алексеевым и Корниловым, в начале формирования армии. Армейские интриганы не без удовольствия следили за любыми спорами и разногласиями, распространяли слухи. С сожалением заметил это и посетивший Ставку в августе генерал Келлер. В беседе с полковником Штейфоном он заметил, что отношения между Алексеевым и Деникиным, как ему кажется, «натянутые», между Донской и Добровольческой армиями — «ненормальные», «в организационных вопросах преобладает импровизация», «штаб армии работает в атмосфере политических интриг», «нет ярких лозунгов… неопределенность, недоговоренность»{143}.

К концу лета 1918 г. идея создания гражданского управления, подчиненного военной власти и вместе с тем имеющего относительную самостоятельность в разработке и принятии политических, экономических и социальных решений, воплотилась в создании Особого совещания. 18 августа 1918 г. (ровно через три года после принятия должности Начальника штаба Верховного Главнокомандующего) формально утвердился статус самого Алексеева. Он стал Председателем Особого совещания и Верховным руководителем Добровольческой армии (последняя должность, созданная, по существу, исключительно для него одного). Были напечатаны соответствующие бланки, сделана печать. Приказ № 1 Верховного руководителя вводил также должность «Помощника Верховного Руководителя», которая была доверена генералу от кавалерии А.М. Драгомирову. Последний фактически начал вести работу Особого совещания, «ввиду болезненного состояния» самого Алексеева. К этому времени Добровольческая армия уже имела «государственную территорию» (в виде отвоеванных у большевиков Ставропольской и Черноморской губерний) и достаточно определенный политический статус.

Потребность в решении многочисленных проблем гражданского управления ставила на повестку дня более четкое разделение военной и гражданской власти. Алексеев, по словам Деникина, «сошел уже со своей категорической точки зрения на диктатуру, как на единственно приемлемую».

В осуществлении «последнего дела своей жизни», в 1917— 1918 гг., Михаил Васильевич настойчиво строил своего рода «скелет» армии и власти — «каркас», который в обозримом будущем должен был бы «обрасти» плотью и кровью, стать зданием новой, Белой России. Причем армия и власть здесь не разделялись, а создавались одновременно. В этом заключалась специфика белого Юга России, по сравнению с другими регионами российского Белого движения. Здесь военный элемент доминировал изначально и, поскольку Алексеев ориентировался на уже знакомые и близкие ему формы военного управления (еще со времени начала Второй Отечественной войны), то им была создана основа оперативного аппарата, ориентированного па работу опытных, профессиональных военных и не менее опытных, компетентных политиков. При этом однозначно «правая» или «левая» их ориентация не имела первенствующего значения, «последнее слово» в принятии политических решений оставалось за военными. Элементы этой военно-политической модели формировались еще в Ростове и Новочеркасске на рубеже 1917—1918 гг. (Гражданский совет, «триумвират» и др.), а летом 1918 г. получили развитие в Екатеринодаре. Но признаки этой модели были обозначены еще в 1916 г., во время инициируемых Алексеевым попыток введения должности Верховного министра государственной обороны. Государь Император не решился поддержать проект Алексеева, а в 1917 г., во время «взлета» свободы и демократии, об усилении диктаторских элементов в управлении и речи быть не могло. Теперь же Алексееву никто не мог «помешать» в осуществлении подобной модели. Более того, среди военных и многих политиков она находила понимание и поддержку. Проблема, казалось бы, заключалась только в личностях, в подборе тех самых «компетентных и опытных» кадров, а также в необходимости преодолеть нередкие при подобном порядке управления взаимные упреки, подозрения в честолюбии и интригах.

Благодаря самоотверженной работе Алексеева модель власти хорошо себя проявляла во время первых походов. И после них, в 1919 г., аппарат управления продолжал работать. Но с расширением территории белого Юга, с ростом надежд на осуществление «всероссийской власти», с неизбежным усложнением работы как центрального, так и местных звеньев все острее чувствовалась нехватка тех самых профессиональных кадров, бюрократов, в хорошем смысле слова, честных, опытных, авторитетных. Как в свое время в Ставке бытовала шутка о том, что для эффективной работы «нам не хватает трех Михаил Васильевичей», так и во время Гражданской войны ощущался недостаток нужных кадров для белой власти.

Проблема заключалась еще и в том, что созданный Алексеевым «каркас» изначально не включал в себя в качестве обязательных элементов представительные структуры, местное самоуправление. Однако за период после февраля 1917 г. эти структуры в значительной степени усилили свое влияние, их уже нельзя было игнорировать. В административной модели белого Юга был недостаточен и контакт с населением. Отчасти поэтому в конце 1919 г., в условиях неудачи «похода на Москву», все чаще, все сильнее стали звучать голоса тех, кто выступал за отказ от «дискредитировавшей» себя идеи «военной диктатуры». Это привело в скором будущем к смене политического курса на белом Юге, к формированию коалиционной на основе соглашения с казачеством Южнорусской власти, а затем — к провозглашению «нового курса» Правительством Юга России во главе с генералом П.Н. Врангелем и А.В. Кривошеиным; основой политической модели, создаваемой этим правительством, стало земство. Земская и земельная реформы, проводимые «сверху» при поддержке «снизу», считались наиболее перспективными для новой социальной опоры Белого движения — крестьян-собственников.