– Вовец, ты?.. – раздался голос Виталия Базылева, сдобренный характерным пощёлкиванием сотовой связи. На заднем плане стучали бильярдные шары, слышались весёлые возгласы. – Ну дак чё? – продолжал пулковский лидер. – Решил что-нибудь?

И Гнедин – без сомнения Гнедин – зло и угрюмо проговорил:

– А что, она твоим уже надоела?..

Базылев ответил непристойностью, захохотал. Дубинин и Пиновская переглянулись. И продолжали молча слушать, как будущий «новомученик реформ» и бандит решали чью-то судьбу. Плещеев, по-прежнему не надевая очков, приостановил запись и пояснил:

– Речь идёт о Новиковой Дарье Владимировне… Внучке академика Новикова.

Больше он ничего не сказал, но скоро стало понятно – у Дарьи Владимировны успели сложиться с Владимиром Игнатьевичем некие отношения. Тёплые, доверительные и даже где-то как-то нежные отношения. А потом она глубоко оскорбила его. Так глубоко, что по его просьбе базылевские братки изловили её и на момент разговора «примерно наказывали». О том, чтобы отпустить Дашу Новикову, речь не велась. Лишь о том, добить, ли «шалаву» – или обождать, пока загнётся сама.

– Ладно, Вовец, ты особо не переживай, – сказал наконец Базылев. – Тем более мои тут её к делу приставили. К тому в подвал сунули, сечёшь?

И снова заржал. Гнедин, судя по его реакции, сёк. Плещеев опять остановил запись:

– «Тот» – это Никита Глебович Новиков, изобретатель и бизнесмен. Последняя разработка – устройство «Бензогаз». В Париже на экологической выставке получило золотую медаль…

Разговор между чиновником и бандитом возобновился, но больше они ничего важного друг другу не сообщили, и Гнедин первым положил трубку. История с девушкой явно тяготила его.

– Да-а-а, – проворчал Дубинин. – Я, братцы, ажно призадумываюсь, называть по нему малую планетку или не называть! Сергей Петрович, я надеюсь, оригинал нерасшифрованный у тебя тоже имеется?

– Какой, право, ранимый, какой тонко чувствующий человек… – откинулась на спинку стула Пиновская. – А где ты, Серёженька, если не секрет, эту запись добыл?

Плещеев надел наконец очки и прямо посмотрел на коллег.

– Скунс подарил, – сказал он.

– Подробности! – шёпотом закричал Осаф Александрович. Его глаза сияли и лучились охотничьим блеском. – Подробности!!!

– Подробности, – сказал Плещеев, – состоят в том, что Скунс убил Гнедина, а я ему помогал. От Марины Викторовны и Дубинина не укрылось, как он положил руки на стол. Так, словно приготовил их для наручников.

В это время ожил динамик внутренней связи, и Наташин голос (связь была сугубо односторонняя) произнёс:

– Извините, Сергей Петрович! Вам экстренное сообщение!..

С Олеко Дундича на Софийскую Саша вырулил на автомате. Уплыл назад универсам, отодвинулись жилые дома… Над самой землёй ползли тяжёлые войлочные облака, перемешанные с копотью и клочьями пара, клубившегося над градирнями Южной ТЭЦ. Серые утренние сумерки ещё не утратили свинцовую плотность, фонари только что выключили, и мокрый лёд на асфальте блестел в лучах фар. Где-то впереди грохотал будничным ритмом проспект Славы, а ещё немного подальше ждала знакомая дверь и освещённые окна «Эгиды», тепло, запах кофе, знакомые лица и голоса, привычная жизнь…

Саша посмотрел вдаль сквозь лобовое стекло и вдруг совершенно ясно ощутил, что не попадёт туда никогда. Серая дорога перед ним вела в безнадёжность, и конца у неё не было. Саша задохнулся, подъехал к поребрику и остановил «Жигули». Закрыл глаза и долго сидел так, слушая урчание работающего мотора.

…Он поставил Шушуню на табуретку в прихожей и всё равно был вынужден наклониться: «Ты, Александр Николаевич, теперь мужчина в доме. Бабушку береги…» Шушуня отчаянно смотрел на него, ничего не понимая и одновременно понимая всё, в зрачках, как в тоннелях, мчался тот давнишний поезд метро, кружились вершины заснеженных сосен и падали сквозь темноту чужие пугающие слова: операция… рак… хоспис. Чёрные Руки и Жёлтые Пятна из страшных историй, не имевшие права появляться во всамделишной жизни. Он давно догадался, что нехорошее секретничанье взрослых было как-то связано с его мамой, но мама собиралась ненадолго поехать к доктору и скоро вернуться… а вот дядя Саша по некоторой причине должен был уйти НАВСЕГДА, и осмыслить это не получалось. Что значит – НАВСЕГДА?.. Очень надолго?..

Плохо, когда подобными вопросами приходится задаваться в пять лет!.. Саше захотелось подхватить Шушуню на руки и рассказать ему нечто самое важное и главное, нечто такое, о чём за полгода настоящей мужской дружбы они так и не собрались потолковать… Надежда Борисовна распахнула дверь на лестницу: «Ступайте, Саша, Бог с вами. Ступайте». Она не смотрела ему в глаза, смотрела куда-то в грудь, и лицо у неё было замкнутое и незнакомое. «Мама?» – слабо позвала из комнаты Вера. «Сейчас, деточка», – ответила Надежда Борисовна. Саша молча повернулся и шагнул за порог, и дверь сразу же захлопнулась у него за спиной. «Дядя Саша!..» – завопил оставшийся в квартире Шушуня, и Лоскутков пошёл вниз по ступенькам, чувствуя, как кружится голова.

Направление в хоспис осталось на кухонном столе, его по крайней мере не порвали и, очень может быть, им всё-таки воспользуются – когда Веру прижмёт уже вовсе невыносимо. Вот только Саша Лоскутков навряд ли об этом узнает. Шушунина бабушка… как это изящно выражались в старину – отказала ему от дома. И он даже смутно догадывался, за что…

Низкий, вибрирующий сигнал милицейской сирены заставил Сашу приоткрыть глаза и посмотреть в зеркальце заднего вида. Секунду спустя мимо его «Жигулей» вихрем пронеслись друг за дружкой два сине-белых «Форда» и скрылись в направлении проспекта Славы. Гаишники мчались, как на пожар. Саша проводил их глазами, потом посмотрел на часы. Плещеев отпустил его до двенадцати. То бишь времени, чтобы к сроку вернуться в «Эгиду», оставалось в обрез… Сашина рука даже легла на рычаг скоростей, но потом сползла обратно на колено и там замерла.

Приедет, не приедет он в «Эгиду» – какая, собственно, разница? Кто заплачет – так, как, наверное, сейчас плакал Шушуня?.. Катя Дегтярёва?.. Приборная панель опять расплылась перед глазами, и Саша поспешно зажмурился, чувствуя полную беспомощность перед жизнью, простиравшейся впереди. Явись прямо сейчас за ним какой-нибудь Азраил, Лоскутков бы, пожалуй, даже обрадовался. А чего ради?.. Начни он говорить Кате о своих чувствах, это только её оскорбит. «И ты туда же, – скажет она, – я, значит, для тебя в первую очередь юбка». Да кабы к Плещею с рапортом не пошла. О переводе на другое место работы. Подальше от разных там приставучих начальников… И что тогда Саше останется? Только застрелиться. Потому что ему с Катей – труба, а без неё и подавно. Потому что это не жизнь, когда ты никому на хрен не нужен. И никогда не был. Давным-давно – матери, бросившей младенца на попечение государства. Потом – матери-родине, которая капризно отняла у него воинское звание вместе с наградами и едва не отправила за решётку… Плещею, подобравшему троих опальных бывших спецназовцев?.. Плещеев был одним из самых настоящих людей, которых Саша в своей жизни встречал, но и он навряд ли заплачет. Незаменимых у нас ведь нет, как известно. Кефирыч?.. Кефирыч…