— Фишер говорил о китайской Дэдзиме, — вспоминает Рен. — Должно быть, это она.

Появляется Уолдрон.

— Заряжать пушки правого борта, сэр?

— Стрелять из всех двенадцати через три — четыре минуты, мистер Уолдрон. Приступайте.

— Есть, сэр! — Внизу он кричит своим людям: — Кормить «толстяков»!

Прибывает Толбот со Сниткером, который не уверен, как себя сейчас вести.

— Мистер Хоувелл, дайте Сниткеру свою трубу. Пусть определит людей на Сторожевой башне.

Ответ Сниткера включает фамилию де Зут.

— Он говорит, что с тростью — врач Маринус, а тот в смешной шляпе — Якоб де Зут. Обезьяну зовут Уильям Питт.

Сниткер по собственному почину добавляет еще несколько фраз.

Пенгалигон определяет расстояние в пятьсот ярдов.

Хоувелл переводит: «Мистер Сниткер попросил меня сказать, капитан, что результат был бы совсем другим, если бы вы послали его, а если бы он знал заранее, что вы — вандал, помешанный на разрушении, то никогда не привел бы вас сюда, в эти воды».

«Как это удобно, Хоувелл, — думает Пенгалигон, — иметь такого вот Сниткера, чтобы сказать то, чего никогда не посмел бы сам».

— Спросите Сниткера, как японцы отнесутся к нему, если мы прямо здесь выбросим его за борт.

Хоувелл переводит, и Сниткер уходит как побитый пес.

Пенгалигон поворачивается к голландцам на смотровой площадке.

На близкой дистанции Маринус, ученый — врач, выглядит неотесанным мужланом.

Де Зут гораздо моложе и симпатичнее, чем он ожидал.

«Давайте проверим вашу голландскую храбрость, — думает Пенгалигон, — английским оружием».

Голова Уолдрона высовывается из люка:

— Готовы к вашей команде, капитан.

Капли дождя стекают по дубленым лицам моряков.

— Дайте им, мистер Уолдрон, прямо по зубам.

— Есть, сэр. — Уолдрон кричит вниз: «Расчеты правого борта, огонь!»

Майор Катлип, стоя рядом с Пенгалигоном, напевает себе под нос: «Три слепых мышонка, три слепых мышонка…»

Из орудийных портов вдоль фальшборта разносятся крики заряжающих «Готов!»

Капитан наблюдает, как голландцы смотрят на жерла орудий.

Чибисы летят над сероватой водой: их крылья касаются поверхности, капли падают, от них расходятся круги.

«Стоять там — дело солдата или безумца, — думает Пенгалигон, — а не доктора и лавочника».

Первый выстрел гремит с оглушительной яростью; сердце Пенгалигона бьется так же, как и в первом бою с американским корсаром четверть столетия тому назад; одиннадцать остальных укладываются в следующие семь — восемь секунд.

Одному складу достается: обращенная к морю стена рассыпается в двух местах, черепица крыш летит брызгами, а самое приятное, — и капитан в этом убежден, всматриваясь сквозь дым и разрушения, — что де Зут и Маринус скатились со смотровой площадки на землю и прижались к ней, поджав хвосты между голландских ляжек.

— …она отрубила им хвосты, — поет Катлип, — своим кухонным…

Ветер задувает пушечный дым на верхнюю палубу, окутав офицеров.

Толбот видит их первым:

— Они все еще на башне.

Пенгалигон ковыляет к люку на пушечную палубу: нога воет от боли, трость стучит по палубе. «Будь ты проклят, проклят, проклят…»

Лейтенанты следуют за ним, как нервные спаниели: каждую секунду ожидают его падения.

— Приготовиться ко второму залпу, — ревет он вниз Уолдрону. — Десять гиней тому расчету, кто снесет Сторожевую башню!

Голос Уолдрона прилетает криком: «Есть, сэр! Расчеты, слышали капитана?!»

Разъяренный Пенгалигон хромает обратно на квартердек. Офицеры идут следом.

— Удержите корабль на месте, мистер Уэц, — обращается он к мастеру паруса.

Уэц решает в голове сложное алгебраическое уравнение, учитывающее скорость ветра, площадь парусов и угол поворота руля.

— Удержу, капитан.

— Капитан, — подает голос Катлип, — со ста двадцати ярдов мои парни изрешетят этот наглый дуэт из мушкетов.

«Тристама, — как рассказал Фредерик, капитан линейного корабля его величества «Бленхейм», — разрубило цепным ядром[117]на квартердеке: он мог бы спастись, распластавшись на палубе. Так сделали его уоррент- офицеры, но только не Тристам, который никогда не кланялся опасности…»

— Я не рискну посадить нас на мель, майор. Тогда день закончится слишком плохо.

«Помнишь бульдога Чарли, — вздыхает Пенгалигон, — и крикетную биту?»

— Дым, — моргает капитан и бормочет себе под нос, — режет глаза.

«Трусы, как вороны, — верит он, — пожирают мертвых смельчаков».

— Все это напоминает, — рассказывает Толботу и гардемаринам Рен, — мою маврикийскую кампанию на борту «Колючего»: три французских фрегата сидели у нас на хвосте, как свора гончих…

— Сэр, — тихо говорит Хоувелл, — могу я предложить вам мой плащ? Дождь…

Пенгалигон предпочитает не идти на мировую:

— Я уже глубокий старик?

Роберт Хоувелл возвращается в лейтенанта Хоувелла:

— Не хотел обидеть вас, сэр.

Уэц кричит, впередсмотрящий отвечает, канаты натягиваются, лебедки скрипят, дождь льет.

Высокий, длинный склад на Дэдзиме с опозданием рушится, во все стороны разносятся грохот и скрежет.

— …и я обнаруживаю, что заблудился на вражеском корабле, — продолжает рассказывать Рен, — в темноте, в дыму, в суматохе. Тогда я натянул на лицо капюшон, взял лампу и полез за пороховой обезьяной[118]вниз, к складу пороха, — там было темно, как ночью — залез на канатный склад, рядом с пороховым, и там притворился жуком — пожарником…

Вновь появляется Уолдрон.

— Сэр, орудия готовы ко второму залпу.

«Распрямитесь, как морские офицеры… — думает Пенгалигон, наблюдая за де Зутом и Маринусом.

…хоть погибнете, как морские офицеры».

— Десять гиней, мистер Уолдрон.

Уолдрон исчезает. Сквозь шум внизу доносится его крик: «Ну‑ка, врежем им!»

Время растягивается. Заряжающие кричат: «Готов!»