И действительно, в последние дни, когда исход процесса казался неблагоприятным, дедушка положительно не находил себе места от тревоги и беспокойства. Сейчас вотяки оправданы, я перешла с первой наградой, дедушка смотрит на мир гордо и весело, как цветущий пион.

– Девочки… – говорит Маня, обычно такая робкая и молчаливая. – Как хорошо, девочки! Ну чего, чего нам еще надо, когда все так хорошо?

Где-то близко слышен знакомый приятный голос, выпевающий:

– Сах-х-харно морожено!

– Вот оно! – говорит дедушка. – Вот чего вам надо… Я сейчас угощу вас всех мороженым!

Через минуту-другую Андрей-мороженщик со своей кадкой на голове подходит к нашим скамьям. Спокойно, неторопливо он снимает с головы кадку, ставит ее на землю, разминает рукой замлевшую шею.

– Никак, старый господин Яновский? – вглядывается он в дедушку. – И Сашурка-бедокурка!..

Так же узнает он почти всех присутствующих.

– А что, господин Яновский, – спрашивает Андрей, – тех басурман-то, слышно, оправдали, слава богу?

– Они не басурманы! – отвечает дедушка. – Они – люди. Их хотели зазря закатать на каторгу, – не вышло!

– Не попустил Господь! – крестится Андрей.

Мы переглядываемся с Лидой, Маней, Варей. Мы знаем: не Бог спас мултанских вотяков, а писатель Короленко и все те, кто боролся вместе с ним за этих несчастных людей. Хорошо, что есть на свете такие люди, как Короленко!

Мы с наслаждением едим мороженое. Андрей скатал нам шарики наполовину из сливочного, наполовину из крем-брюле, или, как его называет Андрей: «крем-бруля».

– Вкусно! – причмокивает Меля. – С ума сойти!

В аллее сквера показывается человек. Юношеская фигура его кажется мне знакомой… Но почему он шагает, сгорбившись, как старик, словно согнувшись под непосильной тяжестью?

– Дедушка! Посмотри! Ведь это же…

– Ну да! Это наш Пиня… Пиня! – зовет дедушка.

Пиня подходит, все такой же удрученный, волоча усталые ноги. Видно, он давно ходит по улицам… Он очень исхудал, лицо его почернело. Похожая на черную слезу бородавка в углу Пининого глаза еще усиливает мрачность его лица.

– Что с тобой, Пиня? Ты же черный, как головешка… Случилось что-нибудь?

– Несчастье… – глухо отвечает Пиня. – Не могу сдавать экзамены при округе…

– Почему? В чем дело?

– Уже было назначено: в среду. Так вот – здрасте! – ввели новый экзамен: французский язык… Ну, я вас спрашиваю: разве нельзя было объявить это полгода тому назад? Нет, накануне экзаменов! Ведь это же насмешка! Сорок три человека трудились – и на́ тебе! Научитесь по-французски, тогда будем вас экзаменовать… Теперь уж не раньше, как осенью!

Дедушка сосредоточенно думает.

– Сашенька! Ты можешь заниматься с Пиней по-французски?

– Конечно, могу! – отвечаю я, обрадовавшись. – Только… а как же… ведь мы на днях переезжаем на дачу…

– Что значит «на дачу»? – спрашивает Пиня. – Я буду ходить к вам на дачу!

– Но ведь это три версты от города!

– Что значит «три версты»? А пусть бы хоть тридцать три! Я буду ходить каждый день, хоть два раза на дню… Только занимайтесь со мной, я за вас буду Бога молить!

Лицо Пини, его глаза словно говорят:

«Я пройду через все. Я ничего не испугаюсь и ни перед чем не отступлю! Я хочу учиться – понимаете? – хочу учиться! И я добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило!»

Мы все невольно замолчали перед этой страстной волей к знанию. Мы смутно понимаем, что в этом есть какая-то сила, внушающая уважение.

– Слушайте, Пиня… – робко, как всегда, говорит Маня. – Вы говорите, там много таких, как вы… Я могу заниматься с которым-нибудь из них… Даже с двумя, – я ведь никуда не уезжаю, буду все лето в городе.

– И я могу взять второго ученика! – спохватываюсь я.

– Я тоже возьму двоих! – говорит Лида. – Можно поговорить и с другими девочками, чтоб и они…

На лице Пини – такое сияние, что просто нестерпимо глядеть: как на самое яркое полуденное солнце!

– Спасибо вам… Я сейчас побегу. Скажу всем остальным… Ох, они обрадуются!

И Пиня стремглав убегает, от радости он даже забыл попрощаться.

– Девочки! – говорит Лида очень серьезно. – Надо сегодня же заняться этим делом. Поговорить со всеми. Чтоб все эти мальчики могли учиться по-французски и сдать осенью экзамен. Обязательно!

– А вот доешьте свое мороженое – и ступайте себе! – одобряет дедушка.

Как раз в эту минуту в одном из соседних дворов шарманка начинает играть модный вальс «Невозвратное время». Мы прислушиваемся – и, словно по команде, пускаемся парами плясать в аллее сквера!

– Девочки! – пытается дедушка остановить нас. – Здесь же сквер, неудобно!

– Пускай пляшут! – добродушно говорит Андрей. – Кому ж и плясать, как не им! Русскую пословицу знаете? «Концы сыты – и середка весела. Середка сыта – и концы играют».

Мы пляшем! Сейчас мы побежим искать «учительниц» для товарищей Пини… Мы пляшем, хотя вокруг нас все теснее и ближе смыкается холодная, злая жизнь, хотя нам еще целых шесть лет надо учиться в нерадостном, мрачном институте…

Ничего! Мы одолеем эту учебу! Мы осилим зло и несправедливость! Мы еще увидим новую жизнь!..

Москва, 1957–1958

Конец второй книги

С самого восхода солнца – а солнце весной просыпается рано! – я уже сплю каким-то странным сном, – раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь, еще сквозь сон вспоминаю: «Сегодня! Сегодня!..» Словно мне с вечера подарили какую-то радость – и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг ощупываю памятью эту радость – здесь она, здесь, на месте! – и снова засыпаю.

Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она подмигивает мне с листка отрывного календаря на стене: 13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:

Мой костер в тумане светит!

Искры гаснут на-а лету!

Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос – из человеколюбия: голос у меня… ох! Папа уверяет, будто от моего пения.

Мухи дохнут на-а лету!

Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!). Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном году «Сведения об успехах и поведении», объявят фамилии тех учениц, которые перешли в пятый класс и стали отныне – старшеклассницами!