– Выслушай меня, пожалуйста!.. – быстро шепчу я, наполовину ослепленная фотовспышкой. – Мне очень жаль, что все так получилось. Я не собиралась портить тебе медовый месяц, я хотела только… даже не знаю, как сказать… позаботиться о тебе. Проследить, чтобы с тобой не случилось ничего плохого. Только сейчас я поняла, что мне не следовало так поступать. Ты – взрослая, самостоятельная женщина, и у тебя своя жизнь, вмешиваться в которую я не имею никакого права. Я признаю́, что совершила огромную ошибку, и мне остается только надеяться, что ты сможешь меня когда-нибудь простить. Поверь, я от души желаю тебе счастья. Вы с Беном – отличная пара, и я не сомневаюсь, что у вас все получится… – Я поворачиваюсь к Бену. – Привет. Я – Флисс, сестра Лотти и твоя свояченица. – Я неловко машу ему рукой. – Надеюсь, отныне мы будем часто встречаться как одна семья. Каждое Рождество, а может быть, и чаще…

– Теперь смотрим сюда!.. – командует фотограф, и мы послушно поворачиваемся в требуемую сторону.

– Значит, это ты пакостила нам с самого начала? – Лотти слегка наклоняет голову, чтобы лицезреть мою виноватую физиономию. – Хотела бы я знать – то, что нас застукали в Хитроу, тоже твоих рук дело? А твоя идея с арахисовым маслом – это вообще переходит всякие границы. Из-за тебя я чуть не умерла!

– Прости меня, – снова бормочу я, чувствуя, что еще немного – и я запла́чу. – Просто не представляю, что в меня вселилось. Я хотела только защитить тебя!

– Не надо меня защищать. Ты не моя мать, в конце концов!

– Я знаю. – Мой голос предательски дрожит. – Знаю!..

Мгновение спустя наши взгляды скрещиваются, и я чувствую, как между нами устанавливается тесная, недоступная посторонним связь, какая возможна только между родными сестрами. По этому невидимому каналу передаются наши общие воспоминания – о нашей матери, о нашем детстве, о том, кто мы такие… Это продолжается несколько секунд, потом Лотти словно закрывает заслонку или шлюз, и все кончается. Ее лицо снова становится надменным, беспощадным и злым, и я невольно ежусь под ее взглядом.

– Еще улыбочку! Все, все улыбаемся! – кричит фотограф и машет нам рукой. – Смотрите на меня!

– Ты простишь меня когда-нибудь, Лотти?.. – Затаив дыхание, я жду ответа. Она не отвечает, и это ее молчание – самое мучительное, что я испытывала в жизни. Теперь Лотти даже не смотрит в мою сторону, и я с замиранием сердца гадаю, в какую сторону качнется маятник. Торопить сестру я не осмеливаюсь – все-таки я хорошо ее знаю, знаю, к чему может привести любая попытка надавить или подтолкнуть Лотти в нужном направлении.

– Еще улыбочку! Шире, шире! – Отельный фотограф скачет вокруг нас, словно ученая обезьяна, но я не в силах выдавить из себя улыбку. И Лотти тоже не улыбается. В отчаянии я так крепко сжимаю кулаки, что ногти вреза́ются в ладонь, но я не чувствую боли.

Наконец Лотти снова поворачивается ко мне. Ее лицо по-прежнему выражает крайнее презрение, но ненависти в ее глазах я больше не вижу и потихоньку вздыхаю с облегчением. От этого движения полотенце, в которое я закуталась, падает на дощатый помост, и я наклоняюсь, чтобы подобрать его и снова обернуть вокруг себя.

Лотти окидывает меня неодобрительным взглядом:

– Ты что, купалась в белье?

Вопрос задан довольно ворчливым тоном, но я внутренне ликую. Мне даже хочется обнять Лотти при всех, ибо на нашем тайном языке это ворчание означает прощение. Конечно, до полного мира еще далеко, но у меня, по крайней мере, появляется надежда.

– Бикини давно вышли из моды, – отвечаю я с напускной небрежностью. – Разве ты не знала?

– Отличные трусики.

– Спасибо, дорогая.

– Трусики, трусики!.. – радостно подхватывает Ной. – Тетя Лотти, а можно спросить?.. – добавляет мой семилетний малыш самым светским тоном, на какой он только способен. – Вы с дядей Беном запихнули сосиску в пирожок?

– Что-о?.. – Лотти вздрагивает, будто ее ужалили. – Что за… Что он имеет в виду, Флисс?.. – Она пристально смотрит на меня, и я пытаюсь придумать какой-нибудь нейтральный ответ, но пока я лихорадочно подыскиваю слова, Ной повторяет свой вопрос:

– Так вы уже положили сосиску в пирожок или нет?

– Ной! Это… это тебя не касается. И вообще… Почему бы нет? Что мне может помешать? – Лотти, однако, выглядит настолько растерянной и смущенной, что я инстинктивно настораживаюсь. Судя по тому, как ведет себя сестра, она… Они с Беном… Неужели они так и не?..

– Лотти? – Я слегка поднимаю брови.

– Заткнись, ради бога, ладно?! – огрызается она.

О боже! Кажется, я знаю… Знаю! Лотти выдала себя – ей редко удавалось что-либо от меня скрыть.

– Лотти?.. – повторяю я несколько более настойчиво. Здесь что-то не так, думаю я. Неужели они с Беном так ни разу и не переспали друг с другом? Я почти уверена, что нет, но почему? Что им помешало? Что могло им помешать?

– Я не желаю об этом говорить! – свирепо шепчет Лотти, но я вижу, что она готова расплакаться. – Не лезь не в свое дело. Это мой брак, мой медовый месяц. Тебя это не касается.

– Лотти?! – говорю я в третий раз. Глаза у нее явно на мокром месте, губы дрожат, руки трясутся. – Ты… с тобой все в порядке?

– Разумеется, со мной все в порядке! – взрывается она. – Почему бы нет? У меня превосходный муж, и я – самая счастливая женщина на свете! Я очень, очень… – Лотти вдруг замолкает и принимается тереть глаза – совсем как человек, которому кажется, что зрение его подводит.

Я пытаюсь проследить за ее взглядом. Установленные по краям сцены софиты слепят, к тому же я еще не успела проморгаться после фотовспышки, но вот я начинаю различать, на что глядит Лотти. Это человек. Мужчина. Он идет к нам по песку со стороны пляжа уверенной, тяжелой походкой, не узнать которую невозможно. Лотти, конечно, ее узнала. Во всяком случае, она так сильно бледнеет, что я начинаю бояться, как бы она не хлопнулась в обморок (что, впрочем, было бы совсем неудивительно). Я и сама чувствую, как от удивления и неожиданности у меня подгибаются колени, но голова у меня, слава богу, продолжает работать. Откуда он взялся, думаю я. Ведь он поклялся, что не покажется Лотти на глаза. Что он здесь делает?!

Мне кажется, со мной вот-вот случится сердечный приступ. Или приступ неконтролируемого, панического страха. Кровь то стремительно отливает от головы, то гремит в ушах, словно отбойный молоток. Я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Я почти задыхаюсь. Я…

Это Ричард.

Он здесь.

Не в тысячах миль от меня, не на другом краю земли, где, как я думала, он строит новую жизнь, в которой нет места даже для воспоминаний обо мне.

Он здесь, на Иконосе.

И он идет ко мне по песку. Он все ближе, ближе…

Я яростно моргаю, потому что перед глазами все расплывается. Я не могу издать ни звука. Что это – сон или бред? Ведь Ричард сейчас в Сан-Франциско. Должен быть в Сан-Франциско.