Ледяные мундштуки труб прикипели к соленым губам. Надорвав простуженные груди, музыканты дули и дули в ревущие трубы. Хлопали сапожищами, в которых, завернутые в портянки, стыли потные, как всегда, солдатские ноги.

Убитых унесли со двора, вкатили пулеметы.

До позднего вечера шла сортировка людей:

— Два шага вперед… арш! Нале-е… во! Выше голову… Тут же горел костер — Алябьев сжигал всю литературу, изъятую при обыске из карманов. Ротные писаря таскали кучи нелегальщины, найденной в солдатских матрасах.

— Кидай! — кричал полковник, и плясало буйное пламя. Алябьев грел руки над этим огнем, в котором плавились сейчас призывы революции. Ужина в этот день никто не получил. Стадом погнали солдат по казармам — прямо спать:

— Разденьсь! Ложись, закрой все дырки на теле — я свет гашу. По нужде коли треба выйти — спроси у дежурного. Ежели он разрешит — пожалуйста…

Рассвет следующего дня остался многим (особенно Мышецкому) памятен на всю жизнь. Медленно растекался полусумрак над крышами Уренска, висли с дерев комья сырого снега. Вдоль стен домов торопливо шагали первые пробуженные обыватели. Сергей Яковлевич сидел в губернаторских санях, уткнув подбородок в шубу, когда кучер вдруг резко осадил лошадей.

— Нельзя дале, ваше сиятельство, — сказал он.

— Почему нельзя? Езжай.

— Нельзя, говорю. Выгляните — поймете…

Князь выглянул из возка: поперек улицы, преграждая ее, стояла сооруженная за ночь баррикада. Первая баррикада в Уренске…

— Поезжай, — сказал Мышецкий кучеру, — в объезд! Был срочно вызван к губернатору есаул Горышин.

— Казаки, — сказал ему Мышецкий, — на вас надежда…

Желтые ухари на вертящихся лошадях пошли в гвалте и вое на баррикаду. Баррикада ожила — в огне, трескучем и нещадном. Рвануло под копытами лошадей ладную бомбу-македонку. Отхлынули…

Капитан Дремлюга, подняв руку, вышел перед баррикадой.

— Погодите стрелять! — закричал он на всю улицу. — Ваше дело проиграно… Пресня давно пала. Конец! Чего вы хотите?

Над баррикадой во весь рост поднялся, вытянувшись, Борисяк.

— Свободы, — ответил он, — в борьбе…

Вернемся же немного назад — в дни декабря 1905 года, когда боевики Москвы уходили на Пресню, которая еще дралась, обложенная войсками. Над первопрестольной клубился дым: это пожарные команды, под надзором полиции, поджигали оставленные борцами баррикады.

В эти дни в старинном купеческом особняке на Плющихе богатая вдова Тамара Шерстобитова переживала запоздалую любовь. Предметом ее любви был некий князь Чичикадзе — огненный, пылкий и мрачный.

Князь был еще молод, но с головой у него что-то не ладилось. Иногда он смеялся без причины, как дурачок, и вообще отличался некоторыми странностями. «Я тронут, — говорил он, — весьма тронут…»

По утрам любовник проворно уходил из дома, и женщина не знала, что в подавлении восстания ее возлюбленный играет немалую роль. Адмирал Дубасов, у которого каждый смелый офицер был на учете, посылал князя Чичикадзе в самые ответственные места опасных боев, и князь отлично справлялся…

А к ужину, надев домашние туфли покойного господина Шерстобитова, доблестный князь выходит к столу. Халат (тоже с чужого плеча) уютно облегает его сильное звериное тело, обильно заросшее волосами. Газеты он читает те, что выписывал еще покойный господин купец первой гильдии. Влюбленная купчиха ревниво заметила, что душка-князь, весь волосатый и чокнутый, подчеркивает в газетах все, что касается Уренской губернии.

— Что ты ищешь? — забеспокоилась Тамара. — Не оставил ли ты кого-нибудь там? Смотри, если это соперница, то тебе от моей мести никуда не укрыться…

Чичикадзе посмотрел на купчиху — дикошаро.

— Государь император, — отчеканил он, — желает в благости своей беспредельной, за все обиды, понесенные мною в Уренске, чтобы принял я сию губернию под свою железную руку.

Чичикадзе схватил со стены гитару и запел:

И будешь ты царицей мира,

Подру-уга ве-ерная мо-оя-а.

Обратимся к печатным источникам: вот что писали в 1909 году, идя по самым свежим следам русской революции:

«В бурные московские дни в борьбе с мятежом обращал на себя внимание капитан в адъютантской форме. На груди у него красовались офицерский Георгий, четыре знака отличия военного ордена, а на боку красовалось достояние храбрых — золотое оружие. Распорядительность его и храбрость снискали ему внимание начальства. Не остались безучастны к его доблестям и слабые женские сердца, и одно из них, принадлежавшее богатой московской вдове, было окончательно пленено им. Капитан делил свое доблестное время между Марсом и Амуром. Но вот кончились декабрьские дни, и, к общему удивлению, капитан бесследно исчез из Москвы — так же неожиданно, как и появился…»

Мы привели эту заметку дословно — со всеми ее особенностями выспреннего стиля. «Бесследно исчез…» — сказано в конце. Но пути пылкого любовника и карателя нам известны.

Они вели его к той одинокой баррикаде, которая выросла на самых задворках великой империи, как возглас отчаяния людей, не желавших сдаваться после падения Пресни!

На крови рабочих, на подачках от жандармерии расфорсился поп-расстрига Георгий Гапон — востроносый. Ну и бес же был этот поп, человек-выкрутас — почти гуттаперчевый: пятками его к затылку приложи — не сломается, только гибче станет…

Министр Дурнов (хам!) настаивал на его аресте, а граф Витте берег от ареста для новых провокаций, Струве его высоко ценил, жандармерия платила ему, часть рабочих продолжала в Гапона верить, как в «батюшку-страдальца».

— Пострадал ты за нас, — горюнились бабы за Нарвской заставой, — теперича скитаешься, батюшка, негде головки тебе приклонить…

Правая рука Дурново — Рачковский, левая рука — Герасимов.

Эти волшебные господа залучили Гапона в роскошный ресторан у Донона. Жандармы были одеты в статское. Герасимов сказал:

— Да вы — гениальный человек, Георгий Александрович! И не спорьте, к чему это? Дайте я обниму вас, как друга…

Обнял и заодно проверил карманы: нет ли оружия?

Рачковский же сказал грубее:

— Поп не выдаст — свинья не съест!

И дружески хлопнул Гапона по заднице, чтобы проверить: нет ли револьвера в заднем кармане? Нет, не было. Герасимов глазами показал Рачковскому: мол, в пиджаке тоже оружия не имеется.

Тут пошел серьезный разговор — о рабочем движении, каков будет оклад у Гапона, об «освещении дел», потом жандармы дружно зашептали — один в левое, другой в правое ухо:

— России нужны такие люди, как вы. Мы уже никуда не годимся. Вы по праву займете наши посты. Только осветите, осветите… И взирайте на вещи шире, без партийной узости интересов, без верхоглядства революционеров. Шире надо смотреть, шире!..