прыснула и, торопливо ополоснув руки, начала кутать плечи в пуховый плат.

Возвращаясь, громко обсуждали:

– А тот-то! Тот-то, черный! У-у-у! Как ихние женки с има живут! Да и не одна еще… А они мелкие, татарки! – дурила Овдотья. – Их такому-то и нужно не мене четырех! Ох! Бита буду нынче!

Сквозь девичью (девки встали и поклонились) Овдотья прошла в келейку к детям. Там слышался визг. Нянька отлучилась, и Юрий уже таскал Сашу за вихор, а трехлетний Борис, видимо тоже побитый Юрием, сидел на ковре и ревел. Ваня выглядывал из кроватки, стоя, держась за спицы, любовался возней братьев. Завидя мать, нашкодивший Юрий стрельнул разбойными глазами, тряхнул рыжей головой:

– А Сашко меня бьет!

Сашко, уцепившись за ногу Юрия, действительно, не видя матери, яростно лупил старшего брата. Овдотья оторвала «именинника» (Сашку недавно справляли постриги), шлепнула, тут же влепив подзатыльник старшему:

– У-у, падина!

Юрко только того и ждал – отчаянно заревел в голос. Теперь ревели все трое, и только Ваня, стоя в кроватке, переступал ножками и с внимательным любопытством глядел на братьев. Нянька, что выносила опруживать ночной горшок, взошла и строго прикрикнула на сорванцов:

– Вот батя приедет с войны, задаст!

– А бати еще нет! – сказал Юрий, сторожко глядя то на няньку, то на мать. Он на всякий случай кончил притворный рев и, решив подольститься к матери, повис у нее на руках.

– Буквы учишь? – спросила Овдотья.

– Ленится! – ответила за него мамка. – Да и непоседа такой, уж дьячка замучил, все вертится.

Овдотья, взяв на руки трехлетнего Борю (он тотчас прижался и стал слегка подхныкивать), – «ну-ко!» – стала перебирать светлые волоски.

«И в кого это Юрко такой рыжий? – подумала она. – Как солнышко!» – На Юрия, первенца своего, Овдотья совсем не могла сердиться и баловала ужасно. Сама знала, ничего с собой поделать не могла.

– Мам! Коня хочу! – стал ныть Юрий, пристраиваясь сбоку. Сашок меж тем занялся игрушкой, из-за которой, видимо, и разгорелась драка.

– Вона сколь! – кивнула Овдотья на деревянных расписных и глиняных лошадей.

– Да-а-а, живой чтобы! Езди-и-ить!..

– Нос не дорос!

– Дорос! – капризно возразил Юрко. – Я уже сажался на дворе!

– Батю проси! Ну-ко! – обратилась она к няньке. – Дай гребень! Плохо следишь, кажись, гниды у их.

– Дак всюду бегают! В девичьей все! Всяк на руки норовит, и на поварне, и на дворе, не уследишь!

– Да и глаза вон заплыли. Девок построжи! Пущай и за собой следят! Отец увидит, обем нам с тобой мало не будет! – Взяв гребешок, она стала ловко щелкать насекомых. – Рубашки тоже перемени! – приказала Овдотья. – Ну, пойду. Заспалась я сей день!

– Мама, мам! Мамка, не уходи! – затянули в три голоса княжичи, а Юрка, забежав, ткнулся в материны пышные бедра. Приодержавшись, она огладила золотую голову сына.

– Мам, наклонись!

Она склонилась, он обвил руками ее за шею, потянулся, дыша горячо в ухо, попросил шепотом:

– Подари коня!

Овдотья расхохоталась, шутливо подрала Юрия за вихор, ушла.

Надо было обойти службы, посмотреть, как ткут портна, что делается в бертьянице, в медовушах, солодожне, проверить рукодельниц: заштопано ли то, выходное? Цела ли снасть, что выдавала сама мастерицам давеча, и почто так много уходит шелку, не воруют ли? В девичьей похвалила шитье, в моечной за разбитую ордынскую дорогую чашку набила по щекам неумеху девку, велела сослать на двор, в портомойницы. Пока держался гнев, прошла в детскую, где Юрко мучал дьячка. Юрию досталась изрядная трепка. Поняв, что мать в нешуточном гневе, он только тихо скулил. После порки ученье пошло резвее. Посидев рядом с дьячком для острастки и убедясь, что дело движется, Овдотья опять отправилась в обход служб. Так, в хозяйственных заботах, пролетело полдня. Отобедали. Наконец, к вечеру, уселись за пяльцы и уже наладились читать жития святых старцев египетских, «Лавсаик», когда ворвалась дворовая девка с выпученными глазами:

– Приехали! В гневе! За зерно!

Овдотья всплеснула руками. Как не догадала с утра приказать заволочить в анбар! Уже все заметались как угорелые.

– Кормить, живо! – приказала Овдотья, сама, отругав себя, торопливо побежала встречу.

Данил входил, отшвыривая двери и на ходу расстегивая дорожное платье. Слуги подхватили ферязь и шапку, Овдотья, охнув, обхватила в объятия полными руками, грудью, вжалась лицом в бороду. Густой конский дух шел ото всего.

– Заждалась, Данилушка!

Он еще фыркал неизрасходованным гневом.

– Моя беда! – скороговоркой повинилась Овдотья.

– Ты в дому! На то бояра есь! – буркнул Данил в ответ. Он еще метал глазами по сторонам, ища домашнего беспорядку. Но тут с ликующим визгом налетели малыши. Юрко, вцепившись, полез, как белка, и уже, сопя, усаживался на плечи. Сашок повис на ногах. И Борисок уже торопился, ковыляя, а нянька, сияя во весь рот, семенила, поддерживая его за ручку, а другой рукой неся уставившегося на отца круглыми глазами Ванятку.

– Ну, даве дрались, а тута вместях!

– Дрались? – спросил Данила, стягивая Юрка. – Ты, поди?!

Дети разом погасили гнев. Тут уж Овдотья могла без труда усадить мужа, сама стянула сапоги, уже несли сменное платье, уже стояла девка с полотенцем. Данил, отмахнувшись, прошел в изложницу. Овдотья следом. Сволок рубаху, брызгался, тер шею.

– Ладно! Париться ужо!

Жена с поклоном подала чистую сорочку, зипун. Данила переменил порты, перепоясался. В мягких домашних сапогах вышел в столовую палату. Овдотья сунулась подавать.

– Седь! – приказал Данил. – Слуги