class="p1">Это настоящий Малышкин, от него веет какой-то морозной свежестью, хотя на дворе июнь… Или — июль? Карлсон точно не помнит. «Вставай, дружище! — кричит Малышкин и плещется водой. Эта вода отвратительна, она растворяет всё — и пряничное солнце, и цветы из марципана, а сладкий кисель утекает куда-то по облезлому вощёному полу.

Малышкин сидит на подоконнике, смахнув предварительно узоры из табачного пепла.

— Одевайся, друг мой, — поедем смотреть фабрику. Я придумал для тебя дело, и жизнь твою надобно исправить.

— Не нужно чинить то, что не сломалось, — Карлсон замечает, что он повторяет слова одного русского мастера на чугунке, который спорил с англичанином о рельсах и шпалах.

Но Малышкин говорит, что надо крутиться, чтобы переделать мир. Карлсону не хочется переделывать мир, от кручения его мутит, и он возражает:

— Веришь ли, мне кажется, что мир устроен правильно. Не надо вертеться, нужно представить, что мир крутится сам, как мельничное колесо.

Карлсон вспоминает, что когда он учился в университете естественной истории, то слышал, что ежели одна вещь постоянна и неподвижна, а другие движутся вокруг неё, то… Но мысль ускользает, и вода, вылитая Малышкиным на подушку, уже высохла.

Гость сердится. Ему пора ехать в губернский город, и он видит, что Карлсона невозможно стащить с дивана. По инерции вращения он рассказывает о своих планах. Малышкин носится с идеей почты на воздушных шарах.

— Всё должно быть по воздуху, — говорит он. — Но при этом на каменном угле, который суть чистый флогистон, ждавший нас миллионы лет.

Карлсону нравится идея летать по воздуху, но не нравятся никакие шары, приборы, и особенно мешки с песком в корзинах. Каменный уголь, что ждал его, как тать за углом, его и вовсе пугает.

— По воздуху… — причмокивает он, Малышкин слышит это бормотание, но уже открывает дверь и, оборачиваясь, пускает парфянскую стрелу:

— У тебя уж пятый год воздух спёртый. Елене Ивановне стыдно к тебе заехать.

После этого Карлсон спит, а, проснувшись, не может понять день или ночь на дворе. Он понимает, что Петрушка задёрнул шторы, но встать с дивана не было никакой мочи. Карлсон звонит в колокольчик, но никто не появляется, и он засыпает снова. В этом сне он сидит на длинной скамье в университете, и профессор рисует мелом на доске странные закорючки. «Зачем я пошёл на естественный факультет? — думает Карлсон, — по-моему, мне просто понравилось название. Надо было идти на правоведение». Профессор подбегает к скамье и, приблизив свой огромный нос к носу Карлсона, кричит о том, что движение предметов относительно и зависит от наблюдателя «Наблюдателя… — повторяет Карлсон и вздыхает, — зависит». Тут появляется Малышкин под руку с какой-то девицей. «Позвольте, — говорит Карлсон сам себе, — ведь это Елена Ивановна! Я ведь испытываю к ней симпатию, и мы даже… На лодке… По прудам… И она говорила, что я…» Малышкин хохочет и нескромно прижимает к себе Елену Ивановну так, что у Карлсона начинает бешено стучать сердце. «Да что же это, да как же, — бормочет он. — Да ведь она, да ведь я… Сударыня, вы снились мне! Ведь нельзя же так, когда человек снится другому, то он уже имеет своего рода обязательства!

Но Елена Ивановна только улыбается из-за веера, а Малышкин опять хохочет. Они поворачиваются, и Карлсон видит узкую спину Елены Ивановны, ах, Боже мой, что это за спина, и прямо в эту спину он блеет:

— Ах, вы оставили меня! Вы оставили меня, меж тем, я надеялся, что это не так. Грубая жизнь и унылый жизненный опыт говорили мне, что так, а я надеялся, что вы путешествуете по свету и, стуча этим страшным, не помню, как называется, вы в Швейцарии взбираетесь на вершину М-мм…Мо-о-о…, а ваш батюшка аплодирует вам снизу, что вы проплываете над морскими безднами, меж тем вы с моим другом, и отринули меня, и это верно, это правильно, это справедливо. Люди моей комплекции отрывают дверь в благородное собрание, сгибаясь перед самым жалким письмоводителем четырнадцатого класса, люди моего достатка просят вспомоществования в поездах Николаевской железной дороги — и мне-то там самое место. О, горе мне, заглядевшемуся на звёзды с их пылью! Горе вам, персы! Горе вам, римляне, горе вам, неразумные хазары и хазары разумные! Но пуще всего, горе мне. Вот я уплываю прочь, в тоску и неизвестность, будто забытый полярный исследователь, покрытый шубой и льдом, с обледенелым барометром в руках. Уголь в топке кончился… Поделом!

Бедные мои подчинённые, что после отставки ночуют на сенных барках, страдают менее меня, а ведь судьба меня предупреждала, она наклонялась ко мне и шептала в ухо страшные слова. И по сей день я помню её ужасное дыхание, ведь судьба дышит почвой, а почва дышит судьбой. И всяк, кто чувствовал это дыхание, не забудет его никогда. Судьба говорила мне, что нельзя заглядываться на звёзды, что сияют днём и ночью, что повелевают котами, а кто повелевает котами, тот повелевает миром, зачем, зачем, ты, сонный мотылёк, беззаконный Карлсон, хочешь сгореть на этом огне? Но не слушал я судьбу, а только болтал ногами, сидя на ограде второго кладбища инородцев. Поделом!

Но не того заслуживал я! Нет, мои мечты были о том, что, придя в мой сон, вы попрощаетесь со мной иначе. «Вот грудь моя! Где твой кинжал?» — крикнул бы я. И вы вонзили бы свой кинжал в мою впалую грудь, или нет… в мой живот, выгнутый колесом, и я покатился бы спелым помидором к вашим ногам. Но нет, вы предпочли убить меня в безмолвии. Увы, большего я не заслуживаю. Поделом!

Наконец исчезну я, со всем, с чем был — с веточкой укропа в бороде, с рыбьим хвостом подмышкой, с шампуром в зубах. Потому что то, чего вы, Елена Ивановна, не помните, вовсе не существует. Ах, Господи, надо ведь отряхнуться от сора и опилок в эту страшную минуту, чтобы выглядеть хоть чуточку получше…. Ах, нет, поздно. Я исчезаю, как лимбургский сыр, сыр рокфор и сыр пармезан. Впитает меня мать сыра Земля, как каплю дождя. Поделом!

Но в этот момент Карлсон понимает, что кричит это не во сне, а наяву.

Воздух в комнате окрашен серым, будто табачный пепел висит в нём, не опадая. Непонятно, утро это или вечер, а, может, уже наступила осень, и все дни в ней обсыпаны этим пеплом, который не смоет никакой дождь.

Перед ним тает силуэт университетского профессора, и весь он исчезает, только огромный нос ещё остаётся висеть в воздухе.

«Момент»,