ног будет спать у себя в городской квартире. – Юсупов сделал успокаивающее движение. – Переоборудование подвала через неделю будет закончено… Хотите посмотреть?

– Конечно.

– Хотя вид у него пока еще растерзанный.

– Ничего страшного.

В своем дневнике Пуришкевич употребил именно это слово, произнесенное Юсуповым, – «растерзанный». Пуришкевич внимательно оглядел подвал и остался доволен.

– Будет то, что надо, – сказал он, пальцем постучал по стене: – Капитальная, артиллерийским снарядом не возьмешь.

Юсупов понял, о чем думает Пуришкевич, почему простукивает пальцем стену, произнес укоризненно:

– Владимир Митрофанович!

Тот прекратил манипуляции, поднял голову:

– Да.

– Вы еще думаете, что придется стрелять?

– Нет, но… – Голос Пуришкевича сделался нерешительным. – Мало ли что…

– Лучше не надо.

– Чует мое сердце, стрелять придется, Феликс Феликсович, – безжалостно произнес Пуришкевич.

– Лучше не надо! – Юсупов повысил голос.

– Окна маленькие, находятся на уровне земли, звук из них никогда не выскользнет на улицу. Нет, безопасное это дело – стрельба! – Пуришкевич словно бы не слышал Юсупова, а может быть, что-нибудь чувствовал.

Через двадцать минут Пуришкевич уже снова был в Государственной думе – он специально приехал к Маклакову, надеясь продолжить разговор, который вел с ним Юсупов, и все-таки склонить Маклакова к участию в заговоре.

Пуришкевич нашел его в коридоре, отвел в сторону, к двум креслам, стоящим под бюстом Александра Второго, пощелкал пальцем по глухой бронзе.

– Не находите, Василий Алексеевич, что наш страдалец несколько постарел?

Маклаков деликатно промолчал. Пуришкевич с ходу попробовал насесть на него:

– Василий Алексеевич, вы нам нужны!

Маклаков отрицательно качнул головой:

– Увольте, прошу вас. Я уже объяснил князю Юсупову, что это не по моей части.

Пуришкевич так и не уговорил Маклакова. Про себя отметил раздраженно: «Типичный кадет!»

Хоть и ждали заговорщики, что мороз отпустит, а мороз не отпускал – на реке лед образовался такой, что его невозможно было пробить, каналы вымерзли до дна. Четыре часа Пуришкевич с Лазовертом ездили по Петрограду, останавливаясь около каждого канала, подле каждой проруби, спускались на лед, проверяли толщину, матерились сквозь зубы и снова возвращались к машине. Ничего подходящего они пока найти не могли.

Тем же самым занимались Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович.

На Александровском рынке Пуришкевич отыскал угрюмого волосатого силача с неожиданно умными ясными глазами, который торговал «железом». Торговал он не каждый день, поэтому Пуришкевич раньше его не засек. У силача имелись и цепи и гири.

Пуришкевич постучал ногтем по литой двухпудовке, как по бюсту Александра Второго:

– Почем товар?

Мужик заломил такую цену, что Пуришкевич невольно переглянулся с Лазовертом.

– Не слишком ли?

– Не слишком, ваше благородие, – угрюмо проговорил силач, – если бы это был хлеб – не стал бы столько драть, грешно, а за железо… За железо сам Бог велел. Это – баловство.

– И то верно. – Пуришкевич похмыкал, отвернулся в сторону. – Но я же тебе не банкир Митька Рубинштейн, который печет деньги, как блины. И все больше на крови: чем больше крови, тем больше денег.

Мужик не скинул ни копейки – как назначил цену, так на ней и стоял. Глядя мимо Пуришкевича куда-то в морозную даль, он монотонно бубнил:

– Не могу уступить, ваше благородие, никак не могу…

Пришлось уплатить ту цену, которую он запросил. Цепи и гири отвезли в санитарный поезд, спрятали подальше от любопытных глаз, а потом долго отогревались в вагоне Пуришкевича горячим чаем и коньяком.

На следующий день Станислав Лазоверт купил кожаную шоферскую амуницию, заплатив за нее деньги, по той поре бешеные – целых шестьсот рублей, обрядился в обновку с довольным видом, покрутился перед зеркалом, отчаянно скрипя кожей и оттопыривая то один локоть, то другой, становясь в разные позы.

Амуниция состояла из теплого мехового пальто, покрытого прочным хромом, из шапки с наушниками и огромных, закрывающих руку по локоть перчаток.

– Ну как я? – спросил он у Пуришкевича.

Тот усмехнулся и ответил, не задумываясь:

– Довольно хлыщеватый и нахальный. А вообще производите впечатление типичного столичного шоффера. – Пуришкевич специально подчеркнул слово «шофер», модно сдвоив в нем букву «ф». – Распутин, думаю, оценит. – Он вторично усмехнулся. – Что касается меня, то я вполне доволен.

Пуришкевич не лукавил, он действительно был доволен: в таком одеянии в Лазоверте трудно было признать Лазоверта, всякий полицейский лишь запомнит этот роскошный кожаный балахон да перчатки с крагами, а уж что касается лица, то лицо вряд ли задержится в памяти. Это тот самый случай, когда одежда съедает лицо человека.

Счетчик включился. Время пошло отстукивать свой счет в пользу заговорщиков.

Распутин чувствовал, что над ним сгущаются тучи, но ничего поделать не мог.

Собравшись поздним вечером в начале декабря, заговорщики определили дату убийства Распутина. К сожалению, великий князь Дмитрий Павлович оказался «расписан» вплоть до шестнадцатого числа: то званый ужин с чопорными родственниками, который никак нельзя пропустить, то интимная встреча с дамой, имя которой он никогда никому не сообщит даже под пыткой, то пирушка с офицерами, – переносы же были невозможны, поскольку это могло привлечь внимание, поэтому решили исходить из расписания великого князя. Установили дату убийства Распутина – ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря.

– Распутину не терпится познакомиться с графиней, – сказал Юсупов, – звонил мне несколько раз.

– Сам? – удивился Пуришкевич.

– Сам.

– По моим сведениям, он сидит сейчас так тихо, что… тише мыши, словом, из дома совершенно не вылезает, только головой крутит, ловит каждое дуновение ветра да всякий запах, долетающий до его носа, а тут – сам… – Пуришкевич задумчиво забарабанил пальцами по столу. – Я уже, грешным делом, бояться начал – не тиканул бы он к себе в деревню. Там достать его будет много труднее, чем здесь. А тут – сам. Хм-м…

– Пришлось даже сдерживать его, – сказал Юсупов, – я специально ездил на Гороховую, сказал этому блудливому коту, что графиня, которая так интересует его, вернулась из Крыма, но пробыла здесь недолго и срочно отъехала из Петрограда. Скоро вернется обратно.

– Какого числа вернется, вы, Феликс, надеюсь, не сообщили Распутину?

– Нет. Но раз мы сегодня определили дату – шестнадцатое декабря, значит, она будет в Питере шестнадцатого. В квартире у него постоянно дежурит Муня Головина. Еще там находится распутинская дочка – типичное крестьянское создание с открытым ртом, в который постоянно набиваются мухи, и племянница – точно такая же, как и дочка, деваха…

– А этот еврей с куриным пером за ухом… он где? – холодно полюбопытствовал Пуришкевич.

– Симанович?

– Да.

– Владимир Митрофанович, Владимир Митрофанович, что-то вы совсем плохо относитесь к бедным евреям.

– Не такие уж они и бедные, – пробурчал Пуришкевич.

– Я думал, что ваши великорусские замашки остались в прошлом.

– У всякого явления есть отрыжка.

– Симановича в квартире не было.

– А вообще интересно знать, оповещает ли Распутин филеров, когда уезжает когда-нибудь к цыганам на очередную пьянку?

– Нет. Он не любит филеров.

– Роковая ошибка!

За окнами продолжал лютовать, стискивать землю в железном сжиме мороз, с веток падали замерзшие птицы.

Около магазинов, несмотря на стужу, выстраивались километровые очереди – люди жаждали хлеба, молока и сладкого, сахар выдавали только по талонам. Сейчас уже никто не может сказать,