столе три бутылки «боржоми» с жёлто-красными этикетками на тёмном стекле. Он зримо представил себе, как наливает в стакан ледяной напиток, а потом с наслаждением пьёт, чувствуя, как множество едких пузырьков словно бы вспыхивают у него внутри, и ему сразу делается легче, тяжесть растворяется и улетучивается, разгорающийся внутри жар остужается и сходит на нет. Не в силах больше ни о чём думать, он тяжело провернулся на каблуках и двинулся вперёд мелкими шажками. Приблизился к порогу и, примерившись, переступил через него. Там было всё по-прежнему: справа у глухой стены стоял большой мягкий диван, застеленный тёмным покрывалом. У левой стенки, под зашторенными окнами, был ещё один диван, поменьше и посветлее. За диваном притаился небольшой столик с телефоном и кнопкой вызова дежурного. Посреди комнаты протянулся во всю длину прямоугольный стол с белой скатертью, вокруг него через равные промежутки расположились деревянные стулья с высокими прямыми спинками; на столе, чуть ближе к правому краю, одиноко высились три бутылки с блистающими позолотой пробками. Тут же на плоском круглом блюде поблёскивали стаканы из тонкого стекла, лежала толстая белая салфетка и вчерашняя «Правда», которую он так и не прочитал.

Увидев бутылки, Иосиф судорожно сглотнул, отчего живот стянуло болезненным спазмом, так что он согнулся ещё больше. Чувствуя тошноту, головокружение, слабость и мелкую дрожь во всём теле, он двинулся к столу. Взгляд был прикован к бутылкам; он знал, что не упадёт, пока смотрит на них.

Был уже четвёртый час ночи. И хотя до рассвета было ещё далеко, каким-то звериным чутьём Иосиф чувствовал приближение нового дня. Где-то там, за десять тысяч вёрст, в заснеженных далях Чукотки и Колымы уже поднялось над горизонтом огромное лучистое солнце. Множество глаз на другом конце земли следило за его величественным восхождением. На обескровленных иссохших лицах были скорбь и безнадёжность, покорность судьбе и бесконечная усталость. Лишь во глуби зрачков мелькали золотые искорки; это солнце дарило вконец обессиленным людям своё тепло и надежду на спасение. И души откликались на этот немой призыв. Что-то такое было в каждом человеке – неуничтожимое и великое – то, что выше разумения и всякой логики. Эти несчастные люди – миллионы людей! – оказавшиеся за десять тысяч вёрст от родного дома по воле Иосифа, ещё не знали, что избавление близко! И это лучистое солнце, взошедшее у них над головами, уже не осенит голову их палача; он больше никогда не увидит солнечного света, не ощутит благодатное тепло лучей…

Иосиф добрёл до стола, взял расслабленной рукой холодную тяжёлую бутылку и сдёрнул с горлышка золотистую пробку (предусмотрительно заранее снятую прислугой и чуть наживлённую на горлышко, только чтоб не выходил газ). Горлышко застучало о тонкий край стакана, полилась с шипеньем живительная влага. Боясь уронить хоть каплю, Иосиф осторожно поднёс стакан к губам и, зажмурившись, сделал большой глоток. По глазам изнутри ударило слепящим светом, множество иголок вонзилось в глотку, кипящий поток хлынул по пищеводу и затопил желудок. Иосиф издал утробный стон от смешанного чувства боли и жуткого удовольствия, быстро налил ещё полстакана и вылил в себя единым духом. Поставил стакан на стол и утёр губы рукавом. В голове шумело, пол словно бы раскачивался на медленной волне, ему было жутко и хорошо. Так и всегда бывало от стакана боржоми после разгульной ночи со множеством тостов и закусок, вот как сейчас! Однако с каждым разом ему становилось всё муторнее и как бы тягучей. В былые времена он залпом выпивал бутылку минералки и преспокойно шёл спать в одну из своих многочисленных спален. Теперь не то. Тяжесть вроде бы отступила, но не совсем; Иосиф отчего-то боялся сделать шаг, продолжал стоять возле стола, держась за него одной рукой. Это было какое-то новое – пугающее чувство, когда вдруг понимаешь, что тело уже не твоё, оно не принадлежит тебе – не слушается и, в общем-то, не держит тебя на ногах. Это было очень странно. И страшно. Иосиф всё стоял, потихоньку раскачиваясь, с тревогой прислушивался к себе, не зная, на что решиться. Взгляд упал на газету. Шевельнулось смутное воспоминание, рука потянулась к газете. Он машинально взял её, не чувствуя веса поднёс к глазам и бессмысленно смотрел несколько секунд. Буквы так и прыгали перед глазами, он никак не мог понять, что там написано. Вдруг резким движением отбросил газету и сделал шаг. В ту же секунду пол дёрнулся под ним, в голову тяжко ударило, ноги словно бы отнялись, сделались чужим и непослушными; он с ужасом понял, что не чувствует своего тела, больше не властен над ним. Мертвящий холод охватил его от головы до кончиков пальцев. Стены комнаты вдруг накренились, пол вздыбился, стал стремительно приближаться и вдруг ударил со страшной силой в левую скулу, так что у него всё вспыхнуло перед глазами, и он перестал что-либо чувствовать и видеть.

Забытьё длилось несколько секунд. А может быть – вечность. Он этого не знал. Но в какой-то момент веки его дрогнули. Из горла донёсся хрип. Преодолевая страшную тяжесть, Иосиф испустил протяжный вздох и пошевелил головой. Он лежал на груди, левой щекой прижимаясь к жёсткому ворсу ковра. Левая рука всей массой прижата к полу, а правая отброшена прочь словно за ненадобностью; руки нисколько не смягчили удар при падении, так бывает, когда человек сначала теряет сознание, а потом падает. Но это уже не имело значения. Иосиф не чувствовал своего тела, лишь в голове была страшная тяжесть, будто налили полный череп жидкого свинца, и теперь он давит всей массой, вытесняя мысли и чувства, оставляя лишь ужас, какого он не знал и представить не мог. Это был ужас беспомощности перед лицом слепой безжалостной силы, взявшей его в оборот, тряхнувшей так, что всё в нём омертвело. Он хотел пошевелиться – и не мог. Смотрел на свою правую руку, и холодел от ужаса. Это была не его рука! У него больше не было ни рук, ни ног, вообще ничего. Лишь глаза продолжали видеть ограниченный кусок пространства: тянущийся вдаль ковёр, часть дивана и глухой угол, объятый тьмой – это всё, что ему осталось в этой жизни. Иосиф видел эти предметы, но не понимал их значенья. Так новорожденный смотрит на мир, ничего не понимая и не осознавая. Так улитка, ползущая по бесконечному каменистому склону, равнодушно взирает на окружающие её исполинские предметы – они ничего не значат для неё, как ничего не значат для неё звёзды на ночном небе, и само это небо –