Шолохов не струсил — пригласил интервьюера. Высказался. Газета вышла.

Посольство в панике. Тут же в Москву идет шифровка посла с пометой «Весьма срочно». Это срочное донесение немедленно, как важнейший госдокумент, обретает два грифа: «Совсекретно» и «Всем членам Политбюро». Направлено в КГБ и МИД. Сорок высших деятелей партии и правительства — как будто по сигналу «Тревога!» — приобщены к «делу» Шолохова.

Что же такое случилось в Париже?

Журналист задал Шолохову вопрос про Пастернака: кто запрещает издание романа? Начал отвечать: «Коллективное руководство…» Так по давней традиции именовали только Политбюро и ЦК. Пауза — глянул на переводчика из посольства — и продолжил: «…Союза писателей». У переводчика отлегло: всего-то о литначальстве. Но дальше принялся критиковать это самое «коллективное руководство»: «Потеряло хладнокровие». Шолохов говорил то, что дома каралось по полной мере: «Надо было опубликовать книгу Пастернака „Доктор Живаго“ в Советском Союзе, вместо того чтобы запрещать ее».

Он был искренен. За Пастернака заступился, но в любви не признавался, хотя и назвал блестящим переводчиком. Не скрыл, что равнодушен к «Доктору Живаго». Но говорил это в рамках приличий. Иначе, к примеру, высказался об этом романе Набоков: «Дрянной, слезливый, фальшивый и бездарный».

Интервьюер, возбужденный неожиданной сенсацией, бросился в свою редакцию. Переводчик — перепуганный — к послу. Бдительный посол вызывает шифровальщика и диктует срочную депешу.

ЦК без всякого промедления направляет ответную шифровку послу: «Обратить внимание М. Шолохова на недопустимость подобных заявлений, противоречащих нашим интересам». Показалось мало — еще одно указание: «Примите меры…» Это значило не давать писателю возможности для новых антипартийных высказываний. Послу что оставалось? Установить посильный надзор за непутевым гостем.

«Меры» оказались, увы, нелепыми — стали мешать высказываться, когда встречался с журналистами. Новая шифровка из Парижа сообщала в ЦК: было-де еще одно интервью для газеты «Нувель литерер» — и в приложении перевод. Партначальство прочитало и ехидное замечание французского журналиста: приставленные к Шолохову работники посольства не давали ему рта раскрыть; как только следовал острый вопрос, так писатель слышал «заботливое»: «Мы опаздываем!»

Но и без темы Пастернака он представал во Франции диковинным. Шолохов не походил на тех энергичных советских писателей, что гулко пропагандируют за границей свою политическую активность и злободневность своих сочинений. Шолохов говорил о другом:

«Я мало участвую в работе Союза Советских Писателей. Мне повезло, что я живу далеко от Москвы, на берегу тихого Дона…

Я, знаете ли, пишу медленно. Это ведь не порок для писателя, не так ли? Поспешность хороша при ловле блох…

Критика в Советском Союзе мне кажется такой же отстающей, как и литература…»

Слышали ли тогда за границей подобное ниспровергательство своего писательского «цеха», которым, как знали на Западе, руководит партия?! К тому же из уст члена ЦК.

Неожиданна эта «пастернаковская» страница в биографии Шолохова.

Октябрь. Пастернак коронован Нобелевской премией. Хрущев — по подзуживанию Суслова — дает команду на усиление травли автора «Доктора Живаго». Травят газеты, эфир, комсомольские собрания… Отрекается редколлегия «Нового мира». Московские писатели принимают осуждающее открытое письмо.

Произнес ли Шолохов теперь хотя бы слово в хулу? Нет! Но и в сочувствующие не устремился — у них и в самом деле были разные идеологические взгляды.

…Непостижим вёшенец своим то и дело поперечным поведением. Он восстанавливает против себя Главное политическое управление Советской Армии, а это, в сущности, отдел ЦК. Суслов читает донос: «Докладываю, что 26 декабря 1958 г. нами была организована встреча личного состава Академии (имени Жуковского. — В. О.) с писателем Шолоховым М. А. При ответах на вопросы тов. Шолохов допускал вольности, граничащие с аполитичностью…»

…Утешение для души, пожалуй, перво-наперво находил в рыбалке и охоте. Земляки многое могут рассказать об этих его пристрастиях.

Один из них, Максим Спиридонович Малахов, вспоминает: «Шолохов заходил в дом, здоровался по-старинному: „Спаси Христос“ и делал леснику предложение в счет рыбалки. Иван-то Михайлович завсегда радый порыбалить, да вот его старуха… Но когда Шолохов так вежливо просит уважить его, то она сама быстрехонько собирала своему Ивану все нужное и приговаривала: ты, старый, найди Ляксандрычу место удачливое…»

Рассказал и такой случай: «Поехал он с Марией Петровной пострелять уток на озерах в Хоперском займище. Стреляет Шолохов отменно, хучь в недвижную птицу, хучь взлет. Он и Марию Петровну стрельбе обучил, и детей. Так вот настреляли они утей сколько-то — в энти годы было их по осени тьма. Едут. На дороге встретились им атарщики. Лошадей пасли. Остановились. Разговорились. О лошадях, пастбищах, скачках. Ну и свои скачки затеяли. Шолохов тож будто сготовился скакать, да Мария Петровна, видать, приструнила. Поскакали двое атарщиков, которые помоложе. А где скачки, там и приз должон быть. Шолохов предложил свою шапку. Она была почти новой и доброй: с каракулевыми отворотами и черным кожаным верхом. Согласились… И еще по утке».

Писателю, если он член правящей партии, сложно творить, ибо непреложная партийная дисциплина — тормоз для многих творческих намерений. Одно дело исповедовать идеи светлого будущего. Иное дело — повседневный идеологический диктат: творить на потребу дня в духе решений последнего партсъезда или пленума.

Как Шолохов выдерживал при Хрущеве такую ношу — неподъемную для своего независимого характера?

1959 год отмечен для Шолохова тремя событиями.

Наконец-то появилась для читателей вторая книга «Поднятой целины». Сколько же душевных сил отдал ей! Он же не просто восстанавливал погибший при бомбежке текст по памяти — буковка за буковкой. Так у писателей не бывает. В середине января пишет об этом Хрущеву — пока еще он у писателя в доверии: «Кончаю „Поднятую целину“ — второй в моей жизни роман — и как всегда к концу многолетнего труда, бессонных ночей и раздумий, — испытываю и большую грусть от грядущего расставания с людьми, которых создал, и малую удовлетворенность содеянным… Некоторым утешением является сознание того, что первая книга сослужила верную службу моей родной партии и народу, которым принадлежу. Такую же службу, надеюсь, будет нести и вторая…»

Посулил вдобавок: «К концу года, осенью, закончу и первую книгу романа „Они сражались за родину“. Осталось дописать всего лишь 6–7 глав». Увы, с военным романом пока не сбылось. И все-таки Мария Петровна находила на столе разлинованную тетрадку, в которой появлялись записи то о Лопахине, то о Звягинцеве.

…Второе событие. В апреле чешская газета «Литературны новины» обнародовала некоторые — отважные и важные! — высказывания Шолохова о том, какими литературными принципами он руководствуется.