По юношеской наивности я полагал, что главное, это незамедлительно дать моему невольному спутнику некий моральный ориентир, который поможет ему противостоять всем превратностям явно неласковой судьбы. При этом я, конечно, напрочь забывал о том, в каком тот находился состоянии и положении. Сегодня-то я понимаю, что, окажись я на его месте, тоже жаждал бы скорой смерти в не меньшей степени. Но рядом с Юджином в тот момент сидел просто измученный и неопытный мальчишка, всецело поглощенный управлением малознакомым механизмом и втихую от этого балдеющий. Завораживающее, совершенно удивительное чувство покорения злобно рычащей таратайки в те минуты совершенно застилало для меня весь остальной мир. Да и не мог я выполнить его просьбу, моли он меня всеми богами мира. Юджин для меня был не просто человеком, а источником развединформации, а это для разведки святое! И для меня, как для самого непосредственного участника разведывательного сообщества, он в тот момент был свят вдвойне!!! Последний глоток воды — ему. Последний кусок хлеба тоже. У меня, правда, не было ни того ни другого, но если бы хоть что-нибудь и было, то он полностью мог на это рассчитывать.

Дорога, словно ползущая впереди капота бесконечная бурая змея, уводила меня все дальше и дальше, и мы с американцем поневоле поддались ее магнетическому влечению. Беседа, если наши реплики можно было так назвать, сама собой прекратилась, и мы словно два завороженных бесконечным удавом кролика следили лишь за непрерывно петляющей впереди колеей. За очередной рощицей словно бы из-под земли выросла приземистая будка дорожного поста, украшенная низменным шлагбаумом, который, в свою очередь, был словно спарен с неизменным часовым у противовеса.

Шлагбаум открыт для свободного проезда, но привлеченный странным видом нашего экипажа часовой вскидывает руку. Торможу. Минутная, но вязкая пауза. Бедный часовой никак не может взять в толк, кто это такой сидит за рулем. Но когда я распахиваю вторую дверцу и начинаю выволакивать из кабины едва дышащего Юджина, он впадает в тихую панику. Поначалу бестолково пометавшись у меня за спиной, он принимается призывно кричать в голос. На эти крики сбегается еще несколько человек, и все вместе мы вынимаем безвольно обмякшего Блейкмора из кабины и на руках относим в караульное помещение. Далее в ход идут обычные в таких случаях процедуры: ватку с нашатырным спиртом под нос, влажный компресс на лоб, массаж кистей рук.

Постепенно американец приходит в себя и, видя склоненные над собой иные головы, кроме моей собственной, облегченно вздыхает. Ему, наверное, кажется, что все мучения и кошмары позади и он наконец-то попал на вожделенную больничную койку. Не спешу его разочаровывать. Пусть хоть немного побудет в блаженном неведении. Управившись с раненым, вьетнамские товарищи воззыриваются на меня и непонятными мне словами, но очень понятными жестами показывают, что не прочь ознакомиться с моими документами. Развожу руками и, используя все свои познания в языках и скромное мастерство эстрадного мима, стараюсь внушить им, что я им не просто друг и союзник, а представитель военной разведки Советского Союза, конвоирующий представителя враждебной нации презренных американцев. Тычу пальцем в сторону полураздавленного грузовика, изображаю ладонями пикирующие самолеты и даю понять, что прочие сопровождающие нас товарищи благополучно смылись, оставив одного меня выполнять столь ответственное поручение. Вьетнамцы галдят, щебечут по-своему, но вроде верят. Один из них принимается звонить по телефону, а остальные, обыскав меня с головы до ног (береженого Бог бережет), позволяют посидеть рядом с раненым и попить свежего чаю. Окончательно пришедший в себя Юджин, привлеченный совершенно одуряющим ароматом свежезаваренного чая, тоже свешивается набок и жалобно просит пить. Спаиваю ему несколько блюдец, но тут же понимаю, что это у него не просто жажда, а поднялась температура.

— Еще бы ей не подняться, — сокрушенно бормочу я, — в такую-то жару и от такой дикой тряски. Ему бы сейчас лежать в холодке, в подземелье, пить лекарства и ни о чем не думать. А тут на тебе, все заново.

Напротив нас пристроился молоденький солдатик, круглыми от любопытства глазами ловящий каждый мой жест. Он явно из деревни и никогда в жизни не видел ни русских друзей, ни американских врагов. Его явно удивляет то, что «друг» так заботливо ухаживает за «врагом». Поит того с рук и даже кормит лекарствами из тощей караульной аптечки. Проникшись моими заботами, он вдруг срывается с места и через минуту возвращается с банановой гроздью и двумя солидного размера кокосовыми орехами. Предлагает кушанье, улыбаясь и подмигивая. Благодарю неожиданного спасителя и споро проковыриваю ножом в коричневой скорлупе одного их орехов две дырки. Первая кружка себе (в сторону жалость к поверженному противнику). Выпиваю жадно, залпом, с хрустом в горле. Чуть водянистое, прохладное молоко со свистом втягивается в мое пересохшее горло.

У-х-х, хорошо! Наливаю кружку Юджину и вталкиваю ее в его трясущуюся от вожделения ладонь.

— Мяу-р-р, — тут же доносится до моего слуха и откуда-то из-под стола выглядывает круглая головка маленького двухмесячного котенка.

Солдатик замечает его и громко топает босыми ногами, стараясь прогнать, но тот не пугается и, громко мурлыкая, подбирается поближе к вожделенной кружке.

— Тарелку, дай мне тарелку, — вполголоса просит меня Юджин, и я опускаю рядом с ним блюдечко из-под чая.

Дрожащей рукой он осторожно наливает в него молока, и котенок, нетерпеливо отталкивая его ладонь своей пушистой головкой, начинает жадно лакать.

Видимо, сразу забыв про жажду и боль, американец отставляет кружку в сторону и принимается гладить выгнутую спинку и нагло торчащий хвостик котенка. Я вижу, как из его глаз медленно стекают слезы, и мои глаза тоже начинает щипать стекающая по лбу жидкая соль. Рука моя спускается ниже, и я тоже принимаюсь гладить маленького зверька между нетерпеливо дергающимися ушками.

Проходят тягостные, бесконечные часы ожидания. Постепенно сгущаются мрачные сумерки. Стараясь как-то взбодриться, выхожу из караулки и прохожу по дороге вперед. Здесь начинается очень пологий спуск в равнину и видно отсюда очень далеко, километров на пятнадцать. С юго-запада медленно наступают грозно клубящиеся грозовые тучи, а по еле заметной дальней трассе то и дело проносятся торопящиеся к скорому ночлегу автомашины и велосипедисты. Видимо, именно там проходит главная дорога, до которой мы не дотянули совсем немного. Быстро темнеет, но где-то внизу, на продолжении нашего проселка, хорошо заметна крупная, похожая на муху черная точка, упрямо двигающаяся в нашу сторону: «Кто это там тащится, на ночь глядя? — думаю я, силясь разглядеть медленно ползущий в нашу сторону странный экипаж. — Боятся, наверное, что ливень скоро начнется, и тоже под крышу торопятся. Тоже жить хотят, как и мы с беднягой Юджином…» Мысль эта промелькнула и мгновенно забылась, а я вернулся в душную, наполненную едкими испарениями караулку. Мой спутник уже спал, неестественно запрокинув небритый подбородок в сторону, а маленький пушистый обжора устраивался у него на груди, сыто облизываясь. Маленькие белые его усики победно топорщились в стороны, а пуговки голубоватых глазенок то и дело скрывались под устало падающими веками. «Везет же всем этим кошачьим, — с тоской подумал я. — Никаких тебе по жизни забот и хлопот. И накормят тебя, и напоют, и спать не помешают. Не то что нам, несчастным скитальцам. И время-то уже к десяти, а никто за нами так и не едет. Видать, какого-то особого интереса мы ни для кого не представляем».