Все эти перестановки получили одобрение ЦК. В декабре Верховный Совет СССР принял новый закон о выборах и внес поправки в конституцию, позволявшие провести выборы весной. Это приближало, по выражению Горбачева, “зарю новой эры”[1293]. В ту пору он даже похвалялся Черняеву “очередной победой” и добавлял, что “хвалить себя полезно – это дает моральную поддержку”. Но, по словам Черняева, партийный аппарат “понял, что дни его сочтены, и в лучшем случае перестал работать, практически выключив старый механизм административной системы (в худшем же – устремился доказать, что все это горбачевская авантюра)”.

Горбачева стала раздражать и интеллигенция, добавляет Черняев. Досадовал он и на “народ”, который, вместо того чтобы самому решительно улучшать собственную жизнь, продолжал обвинять Горбачева в том, что он этого не делает. “Я что вам – царь?” – распекал он в начале сентября крымчан, отправившись просто погулять по Севастополю. “Или Сталин?” Почему от него все ждут, что он начнет раздавать всем милости: “тебе – квартиру, тебе – пенсию, тебе – справедливую зарплату”? За три года они сами “могли разглядеть людей – кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором”. Если они до сих пор ждут “разрешений и подачек” сверху, значит, они “в корне не поняли” сути перестройки[1294].

Если он принялся обвинять в неблагодарности адресатов собственной щедрости, это был уже нехороший знак. Даже чистка Политбюро оборачивалась не одними только плюсами: Горбачев не хотел, чтобы со стороны показалось, будто он сводит с кем-то личные счеты, и ему было чрезвычайно тяжело увольнять людей, с которыми он так долго вместе работал. Кроме того, удерживая их рядом с собой, он перекладывал на них часть ответственности. Теперь же, с их уходом, ответственность за все, что будет происходить дальше, ложилась только на его плечи, и больше ни на чьи. А самое главное, отнимая у партии возможность править страной, он подрывал и собственную власть.

Был ли другой выход? Оглядываясь вспять, сочувствующие Горбачеву, вроде Черняева, выражают сожаление, что он вовремя не предпринял более смелых шагов: нужно было еще до выборов на Съезд народных депутатов уйти с поста руководителя партии, а потом выставить свою кандидатуру на новых всеобщих выборах, избраться заново и стать “народным президентом”. Но тогда Горбачев не был к этому готов. Он опасался, что если сделает так, то его противники используют партию, из которой он уже вышел бы, для его же уничтожения.

Между тем Горбачев постепенно мрачнел. Уже знакомые недостатки перестройки раздражали его все больше и больше. “Вся страна в очередях, – сообщил он Политбюро 4 июля. – Замордовали народ очередями”. “И это перестройка!”[1295] Начатые ранее кампании – вроде антиалкогольной – провалились. “Мы перестарались, – жаловался он 8 сентября, – как всегда”[1296]. Национализм давал о себе знать не только в Закавказье – он поднимал голову и в Прибалтике. “Неужели прибалты действительно хотят уйти?” – спрашивал Горбачев Черняева, Яковлева и Шахназарова в декабре. Черняев отвечал на это: “Видимо, да”[1297].

Нагрузка, которая ложилась на Горбачева, негативно сказывалась на его семье. Его жена справлялась с этим, как обычно: относилась к своему дому не просто как к крепости, а как к собственному миру, отдельной галактике. Однако вмешательство из внешнего мира все равно происходило: это было, конечно, постоянное внимание прессы, но еще и усиленный контроль – и врачебный, и иной – за всем и за всеми, контактировавшими с членами семьи Горбачевых. С самого момента прихода Горбачева к власти его дочь и зятя всюду осаждали просители, жаловавшиеся на злоупотребления чиновников на всех уровнях. Горбачев и его жена за долгие годы брака сблизились еще больше – “жили общими заботами, помогали друг другу всегда и во всем”, вспоминал он. Она сопровождала мужа в поездках по стране и за рубеж, присутствовала на официальных церемониях, ходила вместе с ним в театры и на художественные выставки. Помня слова Достоевского о том, что “красота спасет мир”, она помогла учредить и в дальнейшем поддерживала Советский фонд культуры, поощрявший развитие местных ремесел и промыслов в маленьких городах страны, оказывала помощь молодым писателям и художникам, содействовала основанию историко-культурного журнала “Наше наследие”. Еще Раиса Максимовна пыталась стимулировать филантропию, которая была тогда совсем не развита в СССР (и до сих пор недостаточно развита в России), в частности, помогла открыть в Москве отделение для лечения лейкозов в детской клинической больнице. Некоторые советники Горбачева косо смотрели на то, как пресса освещает деятельность его жены, и даже осмеливались намекать ему, что надо бы сократить информацию такого рода. Когда западные СМИ заговорили о негативном отношении советских граждан к Раисе Максимовне, Горбачев усмотрел в этом происки “западных центров психологической войны” с целью дискредитировать его самого. Потом он писал о жене: “Она мужественно выдерживала нагрузки, несла ‘свой крест’ и очень много сделала, чтобы поддержать меня в эти невероятно трудные годы”[1298].

А как справлялся сам Горбачев? Просто еще больше окунался в работу, которая и была для него главным источником напряжения. “Чтобы не углубляться в обиды и не впадать в ипохондрию, – писал он позже в мемуарах, – надо… не давать себе ‘передыху’. По многолетнему опыту знаю: работа может вылечить все. Надо всех втягивать в дело, тогда и личные переживания отходят на второй план”[1299].

Но так получалось не всегда. В октябре у Горбачева начало дергаться глазное веко, а в декабре он простудился – видимо, подхватил инфекцию. Его “ломало, дурманило”, он целую неделю не появлялся на работе[1300]. Еще зимой 1987 года Яковлев и другие помощники советовали Горбачеву сократить свои речи, сделать их содержание конкретнее. Но Горбачев возражал, говоря, что людям нужны ответы на сложные вопросы, а их можно дать только в “длинных речах”. По словам Яковлева, Горбачев пристрастился к “изобретению… формулировок, претендующих на статус теоретических положений”, радовался каждой “свежей” фразе, “хотя они уже мало кого волновали”. Яковлев усматривал в горбачевской “привязанности к многословию… способ скрыться от конкретных вопросов в густых, почти непроходимых зарослях слов”[1301]. По словам жены Горбачева (и по мнению его переводчика Палажченко), его многословие объяснялось просто: он “старался, чтобы люди поняли его”[1302]. Но чем бы оно ни объяснялось, в октябре 1988 года Черняев предостерегал Горбачева: “Хватит мелькать на экране… заполнять собой газеты, когда полки в магазинах пустые”[1303].