Об этом с воем, визгом и грохотом говорило каждое ядро падавшее с Жаворонковой горы на его лагерь. Об этом кричал каждый жухлый лист, занесенный осенним ветром из облетевших приднепровских рощиц в шеиновский острог. Об этом шептала цинга, снова, как в то прежнее смоленское шеиновское сидение, неслышно подкравшаяся к ратникам, расшатавшая им зубы в окровавленных деснах, портившая им кровь и, самое страшное, лишавшая их силы и воли продолжать бессмысленное сопротивление.

Об одном думал в те ноябрьские дни Шеин: нанести наибольший урон врагу подрезать жилы ему и его коннице, задержать поход Владислава на Москву — у Москвы защиты другой нет. Уже два месяца держала его армия, или вернее то, что от нее осталось, войско Владислава у Смоленска как держит коня с всадником стайка отчаявшихся от голодухи волков, вонзившись клыками в конские ляжки. По его приказу на Жаворонковой горе стрельцы чуваши татары, мордва, башкиры бросались с ножами, кинжалами, мечами к вражеским коновязям, кололи ляшских коней, подрезали им жилы на ногах. И далеко не все из них знали, что делается это затем, чтобы ляхи не двинулись на восток, на Москву, на орлиное это гнездо, где остались без орлиной защиты русские орлята — все будущее России!

И за это будущее, вспоминал Шеин, умерли лучшие витязи русские в самой страшной битве 28 августа, умер Лермонт, положив за него, Шеина, свой шкотский живот, а перед всеми погибшими из смоленской, из русской армии, он, главный воевода, он, Михаила Борисович Шеин, в ответе.

К концу октября ляхи штурмом взяли Дорогобуж, разграбили и сожгли его, и никто не помешал им сделать это со стороны Вязьмы, Можайска, Москвы: князья Черкасский и Пожарский, сильнейшие после Шеина воеводы земли Русской, вовсе не изготовились еще к походу, не получили припасов ни для пушек и пищалей, ни для людских животов. Все сожрала смоленская армия. И Шеин знал это лучше всех, потому что сам он рассчитал перед второй русско-смоленской войной все до последнего гроша. Однако он знал и другое: с армией погибнет и Московское государство, так неужели же, в Бога, Христа, мать, не могут раскошелиться князья-бояре и попы — дармоеды и нахлебники?!.

Он помнил: князья-бояре и князья церкви взяли с отрока Царя обет во всем им быть послушным. А Царь Михаил, Мишка Романов, никак не мог восстать против их опеки, порвать это обязательство, подумать о России, раз уж не желали позаботиться о ней Шереметевы, Трубецкие и все те, у коих своя рубашка была ближе к брюху!.. Ведь не смог сделать такое и Филарет, у коего ума была палата, Филарет, до срока затеявший священную войну, напрасно делавший ставку на быструю и легкую победу и потому избавивший бояр и попов от поборов. Не с них драли на войну, а с купцов, разоряя торговлю, с крестьян, подрубая сук, на коем сидело государство Московское!..

И все-таки и сейчас не мог поверить до конца главный воевода, что княжеско-боярская Москва вкупе с ее духовенством перед лицом краха всего государства и собственной гибели не развяжет потайные мошны. Будь жив Филарет, он пошел бы на это, хоть и с опозданием. Или так хотелось верить Шеину, на все смотревшему с колокольни ни князя-боярина, ни иерарха, ни купца, а русского полководца.

Еще перед тем как стал санный путь, пришел к королю по зачугуневшей, почти уже всюду заснеженной земле обоз из тысячи подвод. На следующий день польская артиллерия повела сильнейший огонь с Жаворонковой горы и из крепости по русскому стану. Большие ядра проламывали крыши тех землянок, в которых поленились их строители положить более трех-четырех накатов. Русский народ огрызался словно нехотя из-за нехватки зелья и ядер. Шеин уже знал, что ядра даже тяжелых пушек не долетают до королевского острога, что надо бить картечью по наметам.

На очередном военном совете Шеин спросил, как лучше ударить по королевскому обозу, разгромить его, поджечь, чтобы не вольготно было ляхам сидеть на Днепре. Лесли схлестнулся с полковником Сандерсоном, своим земляком, упрямо доказывавшим, что осажденной в снегах русской армии следует не лезть на рожон, а беречь силы, пока не спасут ее высланные на помощь войска. Лесли кричал, что Сандерсон изменник, хватался за пистоль и за саблю. Чуть дело до драки не дошло. Шеину кое-как удалось развести шкотских петухов.

А место Лермонта и Роппа, первых советников Шеина из числа особо доверенных иноземцев, коим вообще-то Шеин никогда особо не доверял, прочно занял главный полковник (сиречь генерал) Александр Лесли, прежний славный сподвижник великого Густава Адольфа, Северного Льва. Только Лесли на военном совете Шеина поддержал его, сказав:

— Даже Северный Лев не стал бы сидеть под Смоленском, как сидит главнокомандующий Шеин. Это что-то новое, русское в военной науке, хотя я предпочитаю маневр и натиск. Смысл нашего сидения здесь один: мы — стена перед Москвой. Правда, я смею напомнить, что с августа этого года никому из иноземных воинов, даже полковникам и ротмистрам, не уплачено жалованье. Напомню также, что мы воюем здесь и кровь проливаем галлонами отнюдь не за красивые глаза короля Михаила. Говорят, у короля Владислава глаза намного красивее, шведско-польские глаза. Вот письма, которые подбросил он нам в лагерь: предлагает золото плюс месячный отпуск нам всем домой. Очень соблазнительные, скажу вам, условия, только нам не чужда еще дворянская честь, как не чужда она была моему файфскому родственнику полковнику Джорджу Лермонту и сотням и тысячам павших с ним и после него наших земляков.

Он обвел всех воевод и полковников присущим ему ироническим взглядом, а потом скептически поглядел на своего толмача из Посольского приказа, умудрившегося всю его речь, изобиловавшую Цицероновыми и Демосфеновыми красотами, элоквенцией и тонкостями, уложить в несколько неуклюжих и лапидарных фраз, сохранивших лишь скелет его «спича». Шеин ничего не понял, остальные и того меньше.

— Короче, — рек Лесли, — я за удар по обозу короля Владислава. Этот удар, предлагаемый нам главнокомандующим, будет таким же внезапным, безрезультатным и неприятным для далеко идущих целей короля, как и удар нашего лидера по Жаворонковой горе, где я оставил больше земляков, чем когда-либо за всю эту кампанию, если не считать роковой для нас день двадцать восьмого августа — по русскому исчислению.

Второго декабря Шеин назначил вылазку, но не для того, чтобы бить ляхов и громить их обоз, а в лес за дровами, без которых в лагере хоть ложись да помирай. По случайности, показавшейся весьма подозрительной полковнику Лесли, в лесу оказались польские жолнеры. Они напали на русских и их наемников и уложили не менее полутысячи.

Отбившись кое-как и прихватив немного дров, русские вернулись в лагерь. Лесли пошел прямо к Шеину.

— Измена! Измена! — сразу закричал он. — Нас предали! Нас ждали в лесу! Идем в лес, и я докажу это.

При этом он грозно и обличающе смотрел на полковника Сандерсона. Шеин дал себя уговорить и пошел с Лесли в лес. Пошли и Сандерсон, и Маттисон, и Шарль с крепкою охраной.

Лесли показал по следам на снегу, что поляки устроили в лесу засады, поджидая русских.

— Измена! — орал Лесли. — Кто-то дал знать королю, что мы пойдем сегодня в лес. И самое плохое, что это сделал один из наших, и я знаю, кто он!..