Только перед рассветом Шмая уснул крепким сном и даже не слыхал, как жена ушла на виноградную плантацию, а девчонки куда-то убежали.

Его разбудила тишина. Раскрыв глаза и окинув взглядом землянку, он не сразу понял, где находится и как сюда попал. В землянке было тихо, сумрачно. Вдруг в углу раздался шум крыльев. Маленький смешной петушок с неестественно большим гребнем на малюсенькой головке взлетел на шкафчик и важно произнес что-то наподобие «кукареку».

Шмая раскатисто засмеялся, глядя на гордого карлика, который и не был похож на петуха. Крошечный, худой, он, однако, знал себе цену, а также и то, что все обитатели этой землянки и ближайшие соседи от него в восторге. Да и курицы соседские с ним наперебой заигрывают… Гордый и самоуверенный, пошевеливая огненно-красным мясистым гребнем, петушок стоял на шкафчике, озираясь по сторонам, будто желая спросить новосела: «Ну, как я тебе нравлюсь? А голос?! И чего ты смеешься надо мной? Не забудь, что я пока единственный петух во всем поселке! Ко мне надо относиться с уважением. Я имею право делать все, что мне взбредет в голову. И ты мне не указчик. Кукареку-у-у!»

Задорно посмотрев на незнакомого насмешника, петушок взмахнул крылышками, вспорхнул, взобрался на подоконник, где стояли тарелки и стаканы, уставился на чужого человека красными разбойничьими глазами и слегка тряхнул гребнем, словно желая сказать: «Чего ты хочешь?.. Не угодно ли, я могу в одну минуту превратить все эти тарелки и стаканы в осколки, и тогда, когда придется тебе есть из корыта, попробуй надо мной смеяться!.. Со мной шутки плохи. Я не поленюсь тебе это доказать…»

Но все же петушок оказался милосердным и до этого дело не дошло. Он, видно, не имел ни малейшего желания ссориться с этим жизнерадостным человеком. Не лучше ли жить в мире и согласии?.. И снова взмахнув крылышками, вылетел в окошечко, взобрался на куст сирени и во всю глотку загорланил.

Солнечный луч ударил в треснутое стекло.

Шмая порывисто соскочил с постели на земляной пол и почувствовал сильную боль во всем теле. Давали себя знать осколки, застрявшие в боку, в ноге, о которых он уже давно забыл. Он осторожно натянул гимнастерку и нагнулся за сапогами, но боль усилилась. Он прислонился к сырой стене.

«Хитрые бестии, эти раны, — подумал кровельщик, — верно, узнали, что солдат приехал под крылышко жинки, и начинают докучать. Раньше они уже как будто не напоминали о себе…»

Взяв в углу палку, Шмая вышел из землянки, окинул беглым взглядом поселок и опустился на траву. Тут и там уже возвышались новые постройки, степь зеленела ровными коврами.

«Уже взялись за работу мои дорогие земляки, — подумал Шмая. — Живут трудно, ютятся кое-где и кое-как, а трудятся, не зная усталости… Сколько колонистов не вернулось с войны, сколько вдов, сирот, калек осталось, а жизнь уже идет дальше: время лечит, как самый лучший врач, и помаленьку забываются все недавние горести и муки. Жизнь начинается сызнова…»

Уже чувствовалась осенняя прохлада. Взяв полотенце на плечо, Шмая направился к Ингульцу. Постоял несколько минут, глядя на шуршащие камыши, на изумрудные воды, на мальков, стайками проносившихся вдоль скалы, на которой всегда любил сидеть и удить рыбу. Он быстро умылся студеной водой, пошел обратно и вдруг услышал стук топоров, звон пилы и повернул к усадьбе артели. Несколько пожилых мужчин и женщин приводили в порядок помещение фермы. Рядом с ними стоял, прижавшись спиной к стене, Овруцкий и тесал топором бревно.

Хоть друзья и виделись только вчера, но и сейчас они обрадовались друг другу, будто не встречались уже целую вечность.

— Здорово, разбойник! — воскликнул Овруцкий, вытирая рукавом вспотевший лоб. — Чего так рано встал? Ведь просили тебя, чтоб дал отдых своим старым костям…

— А сколько же можно отдыхать? Руки у меня чешутся, — ответил Шмая, здороваясь с окружающими. — К тому же плотницкая работа — не для женщин…

— Не святые горшки лепят! Научились мы плотничать, привыкли жить без мужиков, и кажется, что так всегда было… — отозвалась пожилая женщина с грустным лицом. — Беда научила… Посмотрел бы, как твоя Рейзл на Алтае топором работала, похлеще тебя… Что поделаешь, когда мужья нас покинули…

— Эх бабы, бабы! Разве мы покинули бы вас, если б не эта проклятая война? Да ни за что на свете! — сказал Шмая и, подойдя к женщине, взял из ее рук топор:

— Ну, хватит! Смена пришла!..

— Вижу, какая смена… — с грустью покачала она головой. — Да на тебе ведь живого места нет… Такую войну прошел… Какой уж ты теперь работник. Слава богу, что вернулся. Будем тебя беречь…

Шмая-разбойник улыбнулся и, сплюнув на руки, стал энергично тесать бревно. Окружающие с удивлением смотрели, как ловко он работает.

— Ого, сосед, а мы уже, грешным делом, думали, что ты разучился держать топор в руках… Силен, разбойник!..

— А как же! — махнул Шмая рукой. — Мой отец оставил мне наследство на всю жизнь — мою профессию. Спасибо ему за это. Ну, и стараюсь не забывать ее. Всюду она мне помогала…

— И знал же ты, друг, когда возвратиться домой, — вмешался Овруцкий, глядя, как Шмая орудует топором. — Ведь до зимы, кровь из носу, крыши залатать надо… Жести немного нашли, а вот кровельщика днем с огнем найти не могли. Сам бог послал тебя нам!..

— Что ж, постараемся, — улыбнувшись, ответил кровельщик. — Проверю, может, еще не забыл, как крыши чинят…

В полдень прибежала Рейзл. Увидев своего дорогого гостя, занятого работой на крыше, она только развела руками:

— А я его ищу по всему поселку… Ведь маковой росинки во рту не имел, а уже полез на крышу… Тебе еще отдохнуть с дороги надо бы!..

— Что? Отдыхать? Разве ты не знаешь, что кровельщик отдыхает зимой, когда метут метели и ветры сдувают с крыши всякое живое существо? А пока стоит хорошая погода, нужно поработать…

— Ну бог с тобой, работай! Только слезь на несколько минут, съешь тарелку борща…

— Это можно! — бросил Шмая, слезая на землю.

И вот он уже сидит на бревнах, окруженный толпой колонистов.

— Понимаешь, дорогая моя, когда я наработался, твой борщ имеет совсем другой вкус. К тому же я сегодня, кажется, на борщ уже заработал. Четыре года я только разрушал, жег, и все же есть мне давали. Но та еда не шла на пользу… А вот приладил несколько листов жести к стропилам, и уже аппетит у меня появился.

Он разговаривал с колонистами, шутил, а мысли были заняты совсем другим. Надо пойти