Командир остановил роту.

— Вот положение, — вполголоса проговорил он подошедшему Иванову, — черт их знает, кто они такие. Может быть, тоже «братцы».

— Пусть пройдут, — сказал Иванов. — Помочь мы им не поможем, а если это «братцы» — вляпаемся сами.

И они стали переживать, не зная, кто перед ними, — друзья ли, враги.

Потом двинулись дальше. Когда они попали в более населенную часть, Иванов заметил, что народ глазеет на них. Очевидно, в городе уже знали, что солдаты взбунтовались, и потому они возбуждали любопытство. Образцовый порядок, в котором шла рота, не оставлял сомнения в том, что это не мятежники, но поспешный шаг и какой-то неуловимо-серьезный отпечаток на лицах, быть может, у многих родил мысль, что рота спешит на усмирение или защиту. И народ глядел на людей, которым, может быть, придется стрелять в своих же, с любопытством и с оттенком почтения.

По пути им несколько раз встречалась пехота. Но тут легче было определить, с кем имеешь дело. Когда они различали впереди офицеров, — они смело шли вперед.

Где-то Иванов, еще издалека, увидел офицера, стоявшего на панели. Он обратил на себя его внимание, потому что он неподвижно стоял, как бы дожидаясь их. Когда они подошли ближе, он узнал Губова. Иванов поклонился ему. Губов едва ответил на его поклон, и Иванова поразил взгляд, которым он провожал роту. В его бледном лице, изрытом оспой и обезображенном шрамом, светилась почти открытая враждебность, соединенная с напряженным вниманием. Он так смотрел на них, как будто хотел угадать, куда и зачем они идут, и проводил их этим, уже злобным, незамаскированным взглядом.

«Черт возьми, — подумал Иванов. — Собственно говоря, чего он здесь, почему не в казарме, почему он так смотрит… А ведь Коровин был с ним…»

И вдруг вся сцена и разговор тогда, перед обедом, когда провожали капитана, живо вспомнились ему.

«Так я не ошибся, — думал он, мерно шагая по мостовой. — Вот кем оказались эти господа… Теперь маска сорвана. По крайней мере, с того… Но и этот с ними — наверное с ними…»

В Государственном банке они пробыли недолго. Пришла рота пехоты, а им приказано было снова вернуться в казармы.

Они пошли обратно.

Рота опять шла в порядке, но настроение было уже не совсем то.

Иванову почудилась какая-то едва заметная фамильярность в обращении солдат. И, прислушавшись чутче к этим впечатлениям, он понял.

В первое мгновение страх, волнение, боязнь повторения и чувство одиночества заставили их жаться к офицерам, инстинктивно чувствуя в них спасение. Теперь, встретив на пути войска немятежные и, главное, перекинувшись с пехотой, пришедшей их сменить, они поняли, что непосредственная опасность миновала, потому что они не одни, многие с ними. Они успокоились, стали вспоминать и переживать происшедшее, и престиж офицеров в их сознании неминуемо должен был пасть. Они своими глазами видели, как этим офицерам не повиновались, как им грозили, как они снесли это неповиновение и угрозы и не сумели тут же, на месте, укротить, усмирить и наказать эту толпу. Они чувствовали, что если они не пошли с бунтовщиками, то не потому, что их удержали их начальники. Нет, они не пошли по собственной воле, и они, быть может, бессознательно ощущали, что они лучше исполнили свой солдатский долг, чем офицеры — свой офицерский долг, потому что их долг был повиноваться и они повиновались, а офицерский долг был в чем-то другом, более высоком, властном и смелом, чего они сами не знали хорошенько, но что выполнено не было. Они не осуждали их за это со свойственным русскому солдату добродушием, но бессознательно чувствовали некоторое свое превосходство. И оттого, помимо воли их, закрадывался в их интонации едва заметный оттенок фамильярности, которого не было прежде.

И снова боль неисполненного долга сжала сердце офицера.

Они снова вернулись в свои края, снова прошли огромную площадь, вошли в ворота, в этот полукруглый двор, где так недавно разыгрались неожиданные события, и, поднявшись по темной лестнице, стуча тяжелыми сапогами, выстроились в проходе.

От командира батальона получено было приказание не снимать шинели и подсумки, чтобы быть готовыми каждую минуту. Ротный приказал сделать перекличку… Маленькая рота замерла в проходе, серая и неподвижная.

Майданин звонко и быстро привычными интонациями стал выкрикивать фамилии по списку.

— Аксентьев, Александров, Бабунин, Барвинский, Баранов, — звонко выкликал он.

— Я… я… я… — отзывались в разных концах разными голосами, то высоко, то низко, то громко, то чуть слышно, как будто бы кто-то невидимой рукой играл по этим живым, серым клавишам.

— Бахметьев, Белый…

Никто не ответил на последнее имя.

— Белый Иван! — повторил Майданин еще звонче.

Молчание.

Майданин отметил карандашом на списке. Тяжелое дуновение повеяло вдруг с тяжелых сводов казармы на выстроенные серые ряды.

«Вот и разбери тут, — думал Иванов. — Почему его нет до сих пор? Держат ли его силой, или он добровольно пошел… Кто его знает?»

Белый был взводным унтер-офицером. Это делало его отсутствие значительнее.

А Майданин засыпал дальше. И часто его звонкие выклики прерывались тяжелым молчанием. Многих не было.

Когда перекличка кончилась, ротный отпустил роту по казармам. Люди расселись по койкам, сейчас же образовались кружки, которые шептались о происшедшем.

Офицеры расположились в своем каземате, служившем и канцелярией.

Майданин доложил, что еще несколько человек вернулись.

Ротный велел позвать их.

Солдаты, как были — с винтовками, в шинелях, — вошли в каземат и выстроились рядом. Лица их были тревожны. Их было трое.

Ротный выдержал их довольно долго под своим взглядом. Потом, обращаясь к первому, спросил:

— Где ты пропадал столько времени?

Солдат взволнованно ответил:

— Не пущали, ваше благородие… Я сколько разов уйтить хотел… Никак невозможно… понтонеры с обоих боков вроде как патрули выслали — не пущают… Никак невозможно… Только там, уже в городе, казаки с тылу насунулись, сказывали, стрелять будут, сейчас смятение сделалось… Тут мы втроем, вот с ними, во двор забежали и спрятались… Как они прошли дале, мы назад вылезли и пошли сейчас в роту.

Ротный опять долго посмотрел на него.

— И вы тоже так? — спросил он остальных.

— Так точно, ваше благородие.

Ротный на минуту задумался.

— Ну, хорошо, — сказал он как-то задумчиво. — Можете идти.

Солдаты повернулись на месте на левом каблуке и правом носке, пристукнули ногой и вышли…

— Запиши, в котором часу они пришли! — крикнул он Майданину. — И всех записывай, кто придет. Строй на обед.

— Пойду в круглую башню, может быть, что-нибудь знают. Кстати, пришлю вам обедать.