В обещанный «термин» — 7 февраля — Волынский не выехал и еще два дня спустя «доносил» Виллиму Монсу, «только тайно», об астраханских вестях, будто идут к «Терку незваные гости, которых хотя не хочется, однако ж встречать надобно, ибо оставить нельзя, чтоб не потчивать»; жалуется, что для этого потчиванья в его распоряжении будет не более 3000 против 30 000; просит похлопотать о присылке ему войска, о поднятии в подмогу донцов, но будет ли или нет «ко мне прибавок», «но не иттить (мне) невозможно и пойду, конечно, хотя пропаду; а то причтут, что у меня матушкино сердце, которого во мне и с робятских лет не бывало».

С худо скрытым недовольством явился Волынский в свой пашалык; нет ничего удивительного, что все представилось ему в самом дурном виде и, быть может, действительно дурное — он не поленился расписать докладчику государыни в самых черных красках. Судя по его письму (от 23 июня 1721 года), Астрахань была в то время пустою и совсем разоренною; стены крепости во многих местах развалились, башни были близки к падению; в пяти полках гарнизона едва набралось 2000 годных фузей, «драгунских лошадей по табелю только одна, а мундиров как на драгунах, так и на солдатах ни на одном», и проч. описывалось в том же роде.

Такого рода описание делалось, разумеется, не без того, чтоб представить собственные труды затруднительнее, а результаты их блестящими. «Поистине, — восклицал Волынский, — что ни вижу, все надобно вновь делать! И такая пришла на меня напасть, что не знаю, за что приняться…» Горько жаловался Волынский, что вот-де неприятель все разорил и пограбил около Терка и гребенских казаков, «о чем как в сенате, так и в коллегии, чаю, не одну стопу бумаги измарали, но резолюции ниоткуда нет». Губернатор убедительнейше просил Монса поторопить кого следует высылкой ему подкрепления, без чего ему доводится идти против неприятеля с двумя тысячами кой-как обмундированных и вооруженных солдат да нескольких тысяч калмыков. Письма Волынского вызывали со стороны Монса разные «дружеские благодеяния», и Артемий Петрович благодарил государыню арапом с арапкою и с двумя арапченками, а фаворита ее — лошадью с серебряным мундштуком и турецким седлом. О своем «каторжном житье» Волынский доносил особым прошением к государыне, в котором излагал все свои нужды. «И притом вас, моего государя и друга, — писал астраханский губернатор, — прошу оное (челобитье) ея величеству наедине вручить. А прочел бы (ей) Алексей Васильевич (Макаров). Того ради извольте излучить, чтоб он тут был; а вас чрез Бога (т. е. ради Бога) прошу показать свою дружескую ко мне милость в предстательстве к ея величеству».

Терские дела кончились удачно. Отряды Волынского «порубили и в полон побрали, сколько смогли, и бродили по болотам и по степям, как хотели. И так счастливо сию начатую на востоке, компанию окончив, — шутит Волынский, — а шпаги из ножен не вынимал».

Из взятых трофеев Артемий Петрович побил челом Монсу «изрядным мальчиком», а Матрену Балк полпудом кофе; да и было за что дарить: стараниями Виллима Ивановича в январе 1722 года состоялся указ ехать Волынскому в Москву.

«И не знаю, — отвечал губернатор, — какое благодарение могу приписать, понеже сие выше моего ума дело… лечу… не токмо руки, но следы ног их императорскаго величества… радуюся всеподданнейше целовать!..» В ожидании чего посылал он от «простоты своего усердия» астраханской дичи: драхв, фазанов и кабаньих поросят.

На лету к вожделенной цели с Волынским случилось несчастье: не доезжая Царицына, он провалился было в полынью (февраль 1722 года) и едва спасся: замочил весь багаж, но забыл все беды и убытки (так уверял в письме к Мопсу из Царыцына) при мысли о скором свидании с их императорскими величествами и с ним, сердечным братом. «Паче другова убытка, — приписывал Волынский, — зело мне жаль перуков, понеже что было все, тут же и любимые наши два, никуда не годятся. Перуки все полиняли, только остались черные, и те без глянса. Я, вас, моего друга и брата, прошу потрудиться два перука, тупе и около полдюжины чулков (если у вас цветных нет) сыскать. Однако ж я слышу, что и вас заставила неволя щеголять, и рубашки, уже слышу, что начали вы с манжетами носить, что за великое удивление почитаю, и вовсе не буду верить, нежели глазами моими увижу».

Извещая о своем несчастий, Волынский был уверен, что оно будет доведено до сведения государыни и, разумеется, увеличит милость ее к человеку, жертвующему жизнью, чтоб только скорее пасть к ее стопам. С не меньшею обстоятельностью Волынский просил Монса приготовить ему квартиру в слободе Немецкой, чтоб только быть ближе к Преображенскому (где жили в это время государь с государыней) «и к вам бы быть ближе».

В 1723–1724 годах Волынскому довелось оправдаться пред государем в разных астраханских его противностях: тут-то помощь Монса особенно явилась необходимою, и Монс хлопотал с обычным успехом за друга-дарителя…

Но особенно сторицею вознаградились Монсу услуги царице Прасковье Федоровне.

Читатели наши, без сомнения, помнят, как глубоко потрясена была старушка ссылкой ее любимца Василия Алексеевича Юшкова в 1723 году; судьба, однако, в лице Виллима Ивановича, дозволила ей увидеть Юшкова на свободе. Слобода была куплена 2000 рублями наличных денег (из них половину дал Юшков); кроме них царица Прасковья подарила Монсу два места под Петербургом, близ Стрельны; места эти вытягивались вдоль морского берега по тысяче сажен в длину да по сотне в ширину и с пашнею, лесом, сенным покосом и всеми угодьями отошли в вечное владение Виллима Ивановича, а промеж тех мест в средине стоял двор, также подаренный ему царицей, и на том дворе было разное строение. Юшков, кроме денег, поднес своему освободителю серебряный сервиз.

Мы не перечисляем всех поборов Монса, так как к этой статье его доходов еще возвратимся; но заметим тут, что не все, имевшие нужду в Монсе, решались «утруждать» его просьбами: с течением времени и с возрастанием своей силы камер-юнкер делался разборчивее, вступался не за всякого, то есть льстился не на всякий презент, и тогда нуждающиеся в нем прибегали к посредству его родственников. Матрена Ивановна Балк, ее сын Петр Федорович, ее зять Степан Васильевич Лопухин, товарищи детства Монса — Густав Функ да доктор Брейтигам — все эти лица составляли тесный кружок довереннейших лиц Виллима Ивановича. Кружок действовал согласно, преследовал общие интересы; члены его помогали друг другу советами, указаниями, предостережениями, деньгами, всем, что от них зависело и в чем настояла нужда.

Брат и сестра Монс обставили себя при дворе как нельзя лучше; так, например, Матрена Ивановна, пользуясь большою любовью к ней государыни, в то же время действовала на Катерину Алексеевну еще чрез брата и тем охотнее брала на себя поручения разных аристократов; хлопоты эти оплачивались… Приведем два письма ее к брату; они свидетельствуют, что Матрена Ивановна никак не хотела остаться в стороне от разных поручений.

«Любезный братец, — писала она (по-немецки) к Монсу, — Петр Салтыков посылает к тебе своего слугу и просит ради бога похлопотать об его имении; его туда не пускают; сделай, пожалуйста, все, что только возможно, потому что старая императрица (т. е. царица Прасковья) хочет взять имение себе, и Олсуфьев (исполняя ее желание) посылал уже туда приказчиков, чтоб силой завладеть имением Салтыкова».