— Моя семья скоро будет, и к ее приезду я хотел бы видеть помещение начальника порта.

— Вот дом, но покуда я не уехал, вы будете жить во флигеле.

Завойко сказал, что через несколько дней уходит на Камчатку и что тогда Кашеваровы могут занять дом.

— Да, завтра же начнете приемку дел!

Завойко предупредил Кашеварова, что приехал Невельской с Амура и что на «Байкале» пришли послы гиляцкой нации просить русских остаться на их земле.

Через несколько часов на тропе, по которой, кроме верховых, до сих пор никто не ездил, появился тарантас — невиданное чудо в Аяне. Толпа работников шла вокруг с топорами. В тарантасе сидела молодая полная белокурая женщина, с уставшим, но приятным лицом, и с ней группа черноглазых ребятишек.

— Вы же свою семью могли погубить с этим тарантасом, — заметил Завойко. — За что вы их так трясете по корням да по кочкам? Куда бы проще ехать верхом или в носилках…

— Я считаю унизительным, чтобы моя жена скакала на лошади, — ответил Кашеваров.

Устроивши все с Кашеваровым, Завойко зашел в порт и встретил там Невельского. На «Охотске» заканчивались приготовления к плаванию. Невельской сказал, что привез письма для отправки в Иркутск и в Петербург.

Завойко рассказал по дороге про Кашеварова.

— Вот письма, Василий Степанович!

Невельской написал губернатору, что пришел на «Байкале» в Аян из залива Счастья, где заложен краеугольный камень и строится пост. Он просит Муравьева разрешить действовать, глядя по обстоятельствам. И что, имея такой намек, он совершит то, что найдет нужным, и представит отчет, губернатору, исходя из чрезвычайных обстоятельств и положения на месте…

— Да вот еще письма Пехтерю и Зарину… Вот это я Пехтерю пишу, что если Николай Николаевич в отъезде, чтобы он переслал ему немедленно, — стал объяснять Невельской, чувствуя, что вот-вот покраснеет и что глупо объяснять Василию Степановичу, о чем и почему писано одному из чиновников губернатора. Он действительно писал об этом Пехтерю, но он писал еще и о другом. Писал он и Зарину про все, о чем думал на косе.

А письмо Корсакову на Камчатку Невельской просил Василия Степановича передать лично. Завойко обещал это сделать.

— А вы знаете, Геннадий Иванович, что, ссылаясь на вас, гиляки требуют, чтобы русские обещали не притеснять их? — сказал Василий Степанович.

— Иначе они не стали бы помогать нам, Василий Степанович. Первое — не калечить их, как Фролов и чиновники калечат жизнь якутов, а предоставить им жить так, как они жили.

— Но ведь рано или поздно попадут и к гилякам наши купчишки… Да и мужичок наш чего стоит…

— Может быть! — ответил капитан.

— Да уж обязательно… Поплачут и они, и их потомки от нашего брата… Так, ей-богу, не стоило бы внушать…

— Но пока у вас есть свобода действий, Василий Степанович, мы должны сделать для гиляков все возможное. Сами же вы хотите ограничить деятельность купчишек на Камчатке… И я постараюсь… Ведь это Дмитрий Иванович; его заслуга, он своим ласковым обхождением расположил гиляков к нам, — сказал Невельской. — А без их содействия и речи не могло бы быть об учреждении наших наблюдательных постов на их земле.

Ночью капитан вернулся на судно. Он вошел в свою каюту и подумал: «Завтра мне идти на «Охотске». Прощай, мой «Байкал!» Он вспомнил, как мечтал в этой каюте. Опять вспомнилась музыка, грохот бала, она в толпе, в бальном платье, вся в цветах, ее блестящие глаза, вызывающе гордое выражение лица… «Она вся в белом… В фате… А я завтра ухожу на «Охотске». А письма пошли! Не думал я, что мне так больно будет. Казалось, что уж забыл…»

— Капитан наш что-то очень печален, — удивлялись подымавшиеся на палубу подвахтенные.

— Что с ним сделали?

— Был такой веселый!

Утром Невельской простился с командой и перешел на «Охотск». Судно вышло на рейд.

Невельской поехал проститься с Завойко и Кашеваровым.

— Прощайте, Василий Степанович!

— Прощайте, Геннадий Иванович…

— Дороги наши расходятся, и мы долго не увидимся!

— А вот посмотрите, Геннадий Иванович, что будет на Камчатке через пять лет! Да… Камчатка будет процветать. И вот увидим, что будет через пять лет на Амуре…

«Да, трудно сказать, что где будет», — подумал Невельской.

— Посмотрим! — сказал он.

Они пожали друг другу руки, обнялись.

— Ну, дай вам бог, Василий Степанович! Я желаю вам счастья! Только не губите Амур Камчаткой, не отбирайте у него все средства и суда…

«Не вытерпел, уязвил! — подумал Завойко. — И я же сдержался, не сказал ему, что он разграбил свое же бывшее судно. Взял из команды девять лучших матросов, оружие захватил, гребные суда, без которых «Байкал» как без рук. Я утерпел, а он…»

«Я ждал от него содействия, а он формалист, — подумал Невельской. — И голова его набита глупостями и предрассудками! Ну что же! Мне не детей с ним крестить! Мне терять нечего… Я понесу свой крест один».

После полудня судно со всеми грузами, с казаками, матросами, матросскими женами, с пушками и с коровой для Петровского вышло в море.

Казаки приставали на баке к Евлампию.

— Паря, чё такое крепоштной?

— Человек, такой же, как и все, — недовольно отвечал слуга Невельского.

— В крепошти служит?

— Нет, крепость на него составлена, бумага, по ней право барина володать человеком. Крепостной — значит барский.

— Чё, ваш продают, покупают? — Сибиряки заранее покачали головами, ожидая ответа, но крепостной умолчал.

— Как в Рашее-то, а яблоки-то у ваш раштут? — спросил Аносов.

— Растут… Это есть…

— Гошпода важные у ваш! Ш крепоштными! — рассуждал Беломестнов. — И ты крепоштной?

— Да.

Сибиряки с удивлением смотрели на этого человека, как на зверя в клетке.

— А мы вольные, у наш этого нет!

— Тебя продавать и покупать можно?

Евлампий плюнул и ушел.

— Крепоштной ш нами едет! — удивлялись казаки.

Синел огромный горб горы Князя Меншикова. Шлюпка входила в Амурский лиман. Вокруг — мели… Сильный ветер с юга стихает, отлив, сгон воды на баре.

Невельского очень озаботил Орлов, когда сказал, что, возможно, выхода из лимана при южном ветре и при отливе нет. Правда, согнало воду. Все же этот бар — проклятое место! Действительно, в прошлом году было глубже. Позь тоже подтверждает, что глубины тут ежегодно меняются. «Как быть? Что делать? — думает капитан. — Конечно, двадцать футов — глубина достаточная…»