Пока еще я не знал, почему меня сняли с Разведупра, я написал ему письмо (если разрешите, представлю копию этого письма) — отчет о моей работе там; я думал, что военные товарищи меня выперли, пользуясь тем, что Вам, занятому троцкистами, не до меня. Безуспешно я пытался тогда попасть к Вам.

После разговора с т. Фриновским я понял, какое несчастье случилось в НКВД по польской работе, понял свою ответственность, считал, что моя собственная судьба и моя работа — мелочь по сравнению со случившейся бедой, что ЦК поступил со мной чрезвычайно бережливо.

Из разговора с вами мне было горько только одно. В том, что вы не ответили мне на мою просьбу помочь раскрыть польский узел, проглянуло законное недоверие: Артузов постарается смазать свою вину вместо действительной чекистской помощи — подумали Вы, вероятно.

Вы не знаете еще, конечно, что завета Дзержинского — не лгать, не прятать своей вины я никогда не нарушал. Он приучил меня к тому, что при провалах ругать нужно только за то, что не доделано, скрыто работником. Как мудрый хирург — он скальпелем своего диалектического анализа разбирал провал, а работник, у которого случился провал, помогал ему, как ассистент, знающий обстоятельства и детали болезни. Ему не боялись работники рассказывать (как Ягода) о провалах и не боялись также идти на производственный риск в работе, особенно в вербовках, зная, что распекать за неудачу его не будут.

Я надеюсь, что, узнав меня поближе, вы будете мне верить, как верят мне все чекисты, которые меня знают.

Тов. Слуцкому я не могу не ответить, потому что он говорил, как карьерист, а не как большевик:

1) действительно, на товарищеском ужине с чекистами т. СТАЛИН, поднимая тост за каждого из нас, — мне в частности в полушутливой форме сказал: «Ну, как, ваши источники (или как вы их называете) все вас дезинформируют?». Смутившись от неожиданности, ответил, что постараюсь избежать дезинформации.

Подробнее т. Сталин не сказал. Я и т. Слуцкий действительно решили, что, видимо, замечание относится к польской работе, именно политической информации, так как сводки Илинича коор- динально расходились и с взглядами НКИД и, особенно с взглядами зав. БМИ т. Радека, утверждавшего, что Польша идет на искреннее сближение с СССР («поворот, а не маневр в сторону СССР» — тезис Радека).

Сводки Илинича утверждали, что готовится сближение Польши с Германией, а СССР поляки стараются убаюкать просоветским маневром.

Проанализировав нашу агентуру, я не нашел других источников, на которые мог бы намекать т. СТАЛИН, и поставил под сомнение источник Илинича, имея намерение разоблачить его перекрытием другими материалами.

Однако вскоре события показали, что наша официальная точка зрения на польскую политику (НКВД) оказалась неверной (т. Антонов-Овсеенко снят с поста посла в Польше), а позиция Радека напоминала позицию польского агента, трубящего на все лады о концепции, приготовленной в действительности в шпионских кабинетах поляков.

Информация агента Илинича полностью подтвердилась.

Когда т. СТАЛИН послал меня в Разведупр, он констатировал — в разговоре со мной об источнике Илинича, о некоторых важных фактах он нас предупреждал заранее (польско-германский договор — подготовка 36 германских дивизий и др.).

Это все говорит, конечно, о глубине и тонкости работы поляков против нас, усугубляя нашу вину, так как особенно опасно держать возле себя умного врага, который зарабатывает наше доверие, не стесняясь делать нам одолжение во время мира с тем, чтобы больнее укусить во время войны. Разоблачение Илинича становилось очень трудным.

Не мог ли сказать тов. Слуцкий, что я сознательно нарушил указание т. СТАЛИНА по этому конкретному вопросу? Совести не надо иметь, чтобы это сказать на активе. Я не говорил о доле ответственности тт. Слуцкого и Б. Бермана в деле Илинича. Но ведь они, а не я, сидели в Берлине, когда Илинич один или вместе с т. Баранским вербовал там людей. Или эти товарищи боялись меня, как Ягода, и не решались внести коррективы в работу Илинича? Никто этому не поверит. Когда надо было, они сносились через мою голову с т. Ягодой достаточно часто, а т. Слуцкий много потрудился, чтобы доказать Ягоде необходимость избавиться от меня, как человека, откровенничающего с т. Акуловым! Он, Слуцкий, дирижировал на партконференции всей техникой недопущения меня в партком.

2) Я посадил Сосновского в тюрьму для того, чтобы сделать его потом своим помощником, утверждал Слуцкий.

Дело Сосновского было не маленькое дело в ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу. За последние лет десять я отношения к Сосновско- му не имел (с тех пор, как ушел из КРО). А ревизовать Слуцкому то, что было до него, не к лицу, т. к. он слышал обо всем этом только краем уха.

В 1920 году во время войны я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться от него показаний и выдачу его большой сети польских офицеров и прочих шпионов.

При аресте эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит помощник Сосновского. Его мы выследили еще до поимки Сосновского). Сосновский был первый, которого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможность стрелять. От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года.

И добился показаний. Причем пошли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов Ленинской партии.

Дзержинский разрешил обещать Сосновскому — не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпустить в Польшу под честное слово — не заниматься больше шпионажем против нас.

При этом условии Сосновский дал свои показания.

Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть. Обещание приказано было выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено в Польшу после политической обработки.

Т. Фриновский мне сказал: русских стреляли, поляков выпускали по этому делу. Считаю такое утверждение клеветой на т. Дзержинского.

В 1920 году это было политическое дело. Обращение Сосновского к польской пеовяцкой (ПОВ) молодежи разбрасывалось нашей авиацией над польскими войсками. За раскрытие плана польских диверсантов — помешать эвакуации штаба Тухачевского из Минска — Сосновскому был присужден орден Кр. Знамени.

За время войны 1920 года Сосновский принес вред Пилсуд- скому.

Дзержинский предложил и дальше использовать Сосновского (не на польских делах) и посадить в аппарат.

Мой заместитель т. Пилляр протестовал, имел конфликт с Дзержинским и уехал после этого на нелегальную работу в Польшу (Верхняя Силезия).

В момент моего ухода из КРО Сосновский был начальником 6-го («белогвардейского») отделения. Моя вина: с изменившейся обстановкой в Польше, после установившейся относительной стабилизации там режима Пилсудско- го, когда надежда на скорую революцию там исчезла, надо было Сосновского, экспансивного романтика, плохо понимавшего большевизм, перевести на другую, не столь острую работу. Это обязательно сделал бы Дзержинский, если бы жил. Я должен был поставить этот вопрос при жизни Менжинского (Ягода к моим предложениям не прислушивался).