В театре шла репетиция затеянного Мейерхольдом спектакля «Зори» по одноименному произведению революционного бельгийского поэта Эмиля Верхарна. На сцене творился бардак. В открытой оркестровой яме помещался хор слегка загримированных оборванцев, в которых Николай Михайлович с удивлением узнал бывших знакомых по Малому театру. Все они страстно кричали и мутузили друг друга, подыгрывая, как догадался растерявшийся Форгерер, главному герою пьесы народному вождю Эреньену, исступленному и худощавому человеку с ярко нарисованными глазами. Потом появился другой оборванец и с некоторым опозданием сообщил, что доблестная Красная Армия только что взяла Перекоп. На сцене и в оркестровой яме поднялись хриплые и восторженные вопли. В заключение спектакля все находящиеся в этот момент под крышей Театра РСФСР, поднявшись и глядя в пустоту, запели «Интернационал». После репетиции в фойе началось обучение всей труппы новейшему методу биомеханики. Всеволод Мейерхольд в буденновском шлеме, гимнастерке, обмотках и неизменном своем ярко-алом шарфе проводил эти занятия сам.

А все началось с итальянца Ди Грассо. Ну, кто теперь помнит Ди Грассо? Кому он (сказать если честно) так нужен? Совсем – если честно сказать – никому. Однако, увидев, как этот Ди Грассо, играя героя, который, подкравшись к врагу, весь сжимался, кидаясь, как тигр, на грудь, и тотчас же впивался в открытое хрупкое горло мерзавца, – увидев высокое это искусство, горящий огнем революции Всеволод отчетливо понял, что каждый обязан владеть безупречнейшей этою техникой. Нужно заметить, что знание основных законов биомеханики развивало телесные и душевные возможности голодного советского артиста до неузнаваемости. За три месяца занятий практически любой, даже и самый неповоротливый, участник труппы мог кинуться и укусить с удовольствием.

Стоя в фойе, Николай Михайлович Форгерер с высоко поднятыми бровями битый час наблюдал, как Мейерхольд учил свою команду биомеханике. Бледное лицо режиссера, напоминающее в профиль лошадиную морду, с глазами, окруженными пепельной тенью, ни секунды не оставалось неподвижным: оно то сжималось в кулак, то сверкало, то мелко дробилось на части; глаза изменяли свое выраженье, как лес под постигшей его грозовою и мстительной тучей, когда он то белый, то черный, то блещуще-синий, то весь озаряемый вспышками молний, то низко, смиренно склоненный под ветром…

После занятий Всеволод Эмильевич пригласил Форгерера в свой кабинет.

– Давно нужно было приехать, давно! – воскликнул он, крепко пожимая руку Николая Михайловича своею холодной и потной ладонью. – Тут такие дела творятся! Перестройка земного шара! И что вы сидели там с кислыми немцами? Сосисок вы ихних не видели разве?

– А вы помолодели с тех пор, как мы не виделись, – сдержанно ответил Николай Михайлович.

– А что остается? Женюсь, вы слыхали?

– Да нет, я же только приехал. Кого осчастливить задумали?

Мейерхольд понизил голос и побледнел еще больше.

– Я живу с чужой женой, – сказал он торжественно. – Я обольстил чужую жену, и она теперь – моя. Но все не так просто. Меня даже могут убить за нее!

– Боже мой! – Николай Михайлович опять приподнял брови. – Она что, такая красавица?

– Красавица, да! Только дело не в этом. Она была женою Есенина, этого скандалиста, имажиниста, кукольного шарлатана! И он ее бил кулаками. Да! Бил кулаками, и она прибегала ко мне в грозу, окровавленная, прекрасная, как… – Он запнулся. – Прекрасная, как сама революция!

– Всеволод Эмильевич, – деликатно кашлянув, сказал Форгерер, – мне нужна работа. Все мои контракты за границей закончились, я вернулся. Мои возможности вы знаете как никто. Надеюсь, что я пригожусь.

Мейерхольд испуганно посмотрел на него:

– Вы ведь здесь на легальных основаниях, Николай Михайлович? В домкоме прописаны?

– Я на легальных основаниях въехал в Советскую Россию, – ответил Николай Михайлович Форгерер, удивляясь тому выражению почти ужаса, которое пропороло лицо Мейерхольда. – У меня, кроме того, жена здесь, она вернулась в Москву сразу после нашего свадебного путешествия, почти два года назад. Я был задержан работой.

– Работой, работой… – вдруг передразнил Мейерхольд. – Сколько драгоценного времени вы там потеряли, дорогой мой! К каким невероятным свершениям мы сейчас приступаем!

– Да, я уж заметил, – пробормотал Форгерер, начиная чувствовать себя неловко и почти униженно.

– Вот они говорят, – Мейерхольд имел в виду труппу Таирова, – они упрекают меня в том, что я, видите ли, циркач, а я им отвечаю, что именно цирк с его искрометной удалью и постоянным риском есть подлинное отражение души нашей революции! Я им говорю: «Вам не нравятся мои трапеции? Вы утверждаете, что это балаган? А я заставлю своих акробатов работать так, что через их акробатическое тело можно будет, сидя в зрительном зале, постигнуть сущность революционного театра! Тело актера будет напоминать нам, что мы веселимся потому, что мы боремся!»

Он перевел дыхание и остановился.

– Вы знакомы с Иваном Коваль-Самборским?

– С кем? – не понял Форгерер.

– Запомните имя! – торжественно произнес Мейерхольд. – Это великий человек! Иван Коваль-Самборский. Я его всем так и представляю: великий актер! Тут Луначарский привел к нам в театр иностранную группу, и я попросил его выступить. Иностранные товарищи просто ахнули! Он им все прыжки продемонстрировал. Я вам клянусь, дорогой! Все прыжки, начиная с флик-фляка и кончая тройным рундатом. Они онемели!

– Так каков же будет ваш ответ, Всеволод Эмильевич? Я вас не понял.

Мейерхольд шумно втянул воздух лошадиными ноздрями.

– Вы ведь знаток старого итальянского театра, не так ли, мой дорогой?

Форгерер наклонил голову.

– А я, признаться, все европейские театры, включая японский, а также китайский, очень хорошо изучил, но вот в старом итальянском не успел до конца разобраться… Если бы вы могли научить моих ребят вот этим их всем балаганным приемам… Вы понимаете, о чем я говорю? Ну, Панталоне, Арлекин… Без этого я – как без рук…

– Берусь научить, – усмехнулся Форгерер.

– А вот и прекрасно, – засуетился вдруг Мейерхольд, – вот и отлично. Тогда подите оформитесь, заполните анкету и приступайте. Ну, вот и отлично… Но нужно заполнить анкету…

Форгерер вышел на улицу и медленно двинулся по направлению к Арбату. Было тепло, сонные облака заполнили небо, и, если смотреть все время наверх, туда, где они безмятежно белели, можно было подумать, что и на земле все осталось по-прежнему. На Кисловке Николай Михайлович опять увидел мертвую лошадь, лежащую прямо поперек бегущего весеннего ручья. Огромная голова с оскаленными зубами и погасшим остановившимся взглядом в седых ресницах напомнила ему режиссера Мейерхольда, который только что объяснял Николаю Михайловичу про искрометную душу революции.

«Зачем я приехал? – вдруг с отчаянием, от которого у него похолодели руки, подумал Форгерер. – К жене? Но я ей не нужен. Я никому здесь не нужен. И как они страшно боятся! – Он вспомнил лицо Мейерхольда, пропоротое страхом. – Они так боятся, как будто их каждую секунду могут схватить и посадить на кол! Друг друга боятся. «Акробатическое тело, через которое… прекрасная, будто сама революция…» Или это гипноз какой-то?»