— Начнешь с меня?

— Но ведь ты не пожелаешь шагать со мной в ногу и в одном направлении?

— Ты же знаешь, что мы с тобой вряд ли сумеем договориться.

Саурон досадливо щелкнул пальцами.

— Увы. Не обессудь, но в таком случае мне придется передать тебя на попечение старины Мёрда. Поверь, это не доставит ни мне, ни тем более тебе ни малейшего удовольствия. Надеюсь, ты понимаешь, что сопротивление с твоей стороны в данных условиях бесполезно?

Гэндальф молчал. Возражать тут было нечего, недолгая беседа с Сауроном вымотала его так, что не то что какие-то заклятия — каждое слово приходилось произносить с усилием, точно ворочая неповоротливые гранитные глыбы. Кхамул, напоминая о себе, негромко кашлянул.

— Разве в этом есть какой-то смысл, господин Аннатар? Вздергивать его на дыбу? Он — воплощенный… и потому не боится ни пыток, ни боли, ни… смерти.

Саурон насмешливо улыбался.

— О, нет! Ты ошибаешься, Кхамул. На самом деле он сейчас куда более человек, нежели даже ты… Тело его во всем подобно презренной человеческой плоти, слабо и смертно, и он привязан к этой бренной оболочке куда больше, чем ты думаешь… уж поверь, я знаю, о чем говорю. Он способен испытывать и голод, и холод, и ужас… и боль. И страх смерти для него — не пустой звук. Что ж… — Он рывком поднялся. — Я с тобой не прощаюсь, старик — вероятно, нам вновь доведется свидеться через некоторое время. Возможно, через пару часов ты почувствуешь себя куда более… сговорчивым и согласным на уступки. Займись им, Мёрд, — отрывисто приказал он палачу, — пошлешь за мной, если возникнут какие-нибудь положительные сдвиги.

— Дыба, господин? — равнодушно спросил Мёрд. — Жаровня? Ворот? Подноготные иглы?

— Для начала десятка ударов кнутом будет вполне достаточно. — Саурон решительно повернулся на каблуках и, не медля, направился прочь, но на пороге на секунду приостановился и бросил через плечо: — И будь любезен, попридержи Гомбу, чтобы он опять… ненароком не сломал какой-нибудь жизненно важный винт. Мне этот старик все-таки нужен находящимся в здравом уме и твёрдой памяти, ясно?

34. Чужой среди чужих

«Грррум… Грррум…» — раздавалось со двора.

Гэдж выглянул в окошко. На плацу сейчас не было праздно шатающихся зевак — там строился отряд уруков: рослых темнокожих воинов, облаченных в одинаковые кожаные куртки-поддоспешники с изображением на груди чего-то круглого и багрового, издали напоминающего широко раскрытый глаз. Тяжелые сапоги громко топали по брусчатке, позвякивало оружие, побрякивали детали снаряжения… разводящий что-то коротко рявкнул — уруки слаженно, как один, развернулись на пятках, и отряд строем протопал в открытые ворота. Гэдж проводил их долгим взглядом: было в этом зрелище что-то невероятно мощное, неотвратимое и грозное, торжественно-завораживающее…

Он вздохнул.

Каграт проснулся поутру совершенно больным, вялым, каким-то серо-зеленоватым. Некоторое время, глухо хрипя и постанывая, метался по лежанке, потом перекатился на бок и сел, спустив ноги на пол, мрачный, как ночь, лохматый, осоловело-потерянный, с кислой опухшей физиономией. Почесал шевелюру, повёл вокруг мутными очами, влип взглядом в Гэджа и раздражённо всхрапнул.

— Сиди здесь, я щас! — Он поднялся и куда-то убрел, морщась и держась лапой за правый бок. И Гэдж вновь остался один, запертый в тесной каморке собственного смятения, тревог и унылых дум… по-видимому, надолго.

Интересно, спросил он себя, а что сейчас сделал бы воин Анориэль?

Скрутил бы Каграта морским узлом, хитрой выдумкой обвел вокруг пальца бдительную охрану, обрушил мизинцем крепкие стены крепости, раскидал врагов и ушел в светлое будущее — героем и победителем, любимцем удачи, не получившим ни единой царапины ни на теле, ни на душе. Ну да, ну да. Хорошо быть храбрецом без страха и упрека, живущим по незатейливым книжным законам в дурацкой вымышленной саге…

Гэдж сидел, маясь от тоски и безделья, и уныло смотрел в окно. Он был не смельчак и не герой — всего лишь чужак, невольник, пленник… жалкий и бесправный узник, ждущий приговора.

Внизу, на плацу, шли учения. На сей раз не для взрослых бойцов — по площади, дыша друг другу в затылок, чеканили шаг молодые орки, почти мальчишки, возрастом едва ли старше Гэджа. Младшая дружина… Повинуясь отрывистой команде наставника, они выстроились вдоль стены шеренгой и единым слитным движением обнажили оружие — простые короткие палаши. Наставник — коренастый, с отрубленным ухом орк, в черных волосах которого пробивались седые пряди — прошел вдоль строя, придирчиво разглядывая предъявленные клинки. Оружие двоих учеников ему чем-то не приглянулось, он за уши выволок их из строя, и они понуро потащились к стене, сели там на бревна и принялись приводить снаряжение в надлежащий вид. Остальные убрали палаши в ножны, рассчитались попарно, разобрали из корзины принесенные наставником деревянные мечи и, разойдясь по плацу, принялись упражняться в непростом искусстве боевого поединка.

Гэдж затаил дыхание.

Что и говорить, они были хороши, эти ребята! Они не топтались неуклюже на месте, не молотили впустую воздух, не тупо дубасили друг друга дубинками — они словно исполняли сложный и затейливый танец, скользили по плацу легко и свободно, не суетясь, не делая лишних движений, в равной степени отлично владея и мечами, и собственным телом. Гэдж поймал себя на том, что завидует им — их стремительности и ловкости, умению нападать и уходить от удара, тому, как просто и умело они обращаются с оружием, как атакуют, применяя какие-то хитроумные приемы, как строят защиту, отражая внезапные удары противника. Увесистые деревянные мечи с посвистом рассекали воздух, порхая вокруг сражающихся, точно невесомые былинки, летали в лихой завораживающей пляске, скрещивались друг с другом с негромким стуком, как костяшки замысловатой игры… Гэдж в волнении грыз коготь. А ведь он тоже мог бы быть сейчас одним из этих мальчишек, так легко и просто играющих с тяжёлыми (пусть и деревянными!) мечами, не боящихся боли, презрительно смотрящих в лицо грозящей опасности… ведь мог бы, мог! Вот как воспитывают подлинную отвагу и мужество, вот оно — истинное дело, непреложное искусство, достойное мужчины и настоящего воина! Он представил себя, слабака и неумеху, среди этих стройных, ладных парней, его сверстников, в совершенстве владеющих тем, о чем ему до сих пор лишь приходилось читать в книгах да мечтать дурацкими слюнявыми мечтами — и окончательно стал противен самому себе. Мучительный и жаркий стыд обуял его — до ноющей боли в ушах и горького жжения в сердце. Силы небесные, сколько же времени он потратил впустую вместо того, чтобы выучиться действительно настоящему делу!

Почему