Одно только омрачало Толоконникову радость нового похода: не шел в этот поход Коля Малько, гидроакустик. Сами же они виноваты, Чулков особенно, — раззвонили на всю Балтику, какой чудодей акустик у них на лодке. Вот и разлетелась молва, достигла ушей начальства, и нагрянули журналисты и понаписали о Малько в газетах, издали о нем листовку специальную и даже — вот уж поистине попадись на глаза журналистам, так не отстанут, пока со всех сторон не обомнут, — даже выпустили в ленинградском почтовом ведомстве открытки с портретом Малько. А Толоконников ничего не имел против прославления боевых успехов своих ребят, лодки своей. Но тут другое началось. Быстренько сунули Коле Малько на погоны лычки старшины первой статьи, забрали инструктором в учебный акустический кабинет — молодых акустиков наставлять уму-разуму, — да это бы ладно, лишь бы в поход пустили на родной «щуке», так нет — оставили для выполнения спецзадания, а ему, Толоконникову, дали за неделю до выхода нового акустика, молчаливого сонного парня, от которого еще неизвестно, чего ожидать в море. А Коля Малько провожал их в поход со слезами на глазах. Поговаривали, что Колю пошлют с группой подводников аж в Америку — принимать от союзников новую технику, в том числе и гидроакустическую станцию. Как бы там ни было, в Америку или куда поближе пошлют Малько, в поход лодка идет без него, и Толоконникову это портило настроение.

А ветер бил в лицо, веял широким запахом моря. С Южного берега вдруг выскользнул бледный прожекторный луч, пошел справа налево, задержался, задрожав, на конвое, лег мертвенно-голубоватым слабым светом на лица подводников на мостике «щуки». С головного охотника донеслась резкая команда: «Дым!» На Южном берегу раздались хлопки выстрелов, и сразу — нарастающий свист снарядов, один за другим громыхнули разрывы, оба с перелетом. Из дымаппаратуры на корме головного охотника торопливо выбрасывались белесые клубы дыма, ветер подхватывал и разматывал их, наносил на «щуку». Кислый запах дымзавесы ударил в ноздри. Шли в молочной мгле, и казалось, что она приглушает звонкие по воде разрывы снарядов. И уже грянули отчетливые удары кронштадтских батарей, началась дуэль. Белая ночь вздрагивала от раскатов артиллерийской грозы.

Прикрытый дымзавесой, конвой проскочил открытое место благополучно. Еще взрыкивала, угасая, артиллерия, а уже завиднелся сквозь редеющий дым темный сказочный теремок — башня Кроншлота. Призрачно проступил на серо-жемчужном фоне ночи Морской собор. С рейдового поста замигали огни, требуя позывных приближающегося конвоя.

Весь следующий день в Кронштадте Федор Толоконников усиленно готовился к походу. В штабе КМОРа он спросил оперативного дежурного, где базовый тральщик «Гюйс», и огорчился, услыхав в ответ, что «Гюйс» только вчера ушел на Лавенсари.

Черт его знает, почему у Толоконникова, при всей ясности ума и прочности материалистического мировоззрения, были тайные причуды, вера в счастливые и несчастливые приметы. Ну что ему до «Гюйса»? Ну, служит там младший брат. Ну, командует товарищ по училищу, «заклятый друг», как выражается Козырев. Это еще не резон, чтобы всякий раз просить, чтоб лодку выводил непременно «Гюйс». Чем хуже другие корабли? А вот — неприятным холодком обдало, когда узнал, что будет выводить другой корабль.

Утром следующего дня лодка в составе конвоя прибыла на Лавенсари, положила петли швартовов на знакомые палы здешнего пирса. Утро было солнечное и голубое. Праздничной медью отливали стройные стволы сосен. Белый пляж, опутанный проволокой в три кола, перешептывался с синей, чуть всхолмленной ветром водой. Такие благословенные утра бывают на Балтике — редко, но бывают.

Как ни рано пришла толоконниковская «щука» на Лавенсари, а «Гюйс» ушел еще раньше — ночью ушел, как сообщили тут Федору, ставить мины в Нарвский залив. Скоро должен вернуться. Ну, это хорошо — значит, удастся повидаться с братом перед выходом в море.

Сразу после раннего завтрака Федор сел со штурманом уточнять предварительную прокладку. Только взял карандаш, как с мостика в центральный спустился помощник Мытарев:

— Товарищ командир, тут катерники пришли, предлагают футбольный матч.

— Какой еще футбол спозаранку? — Толоконников недовольно поднял бровь. — Пусть сами играют, если делать нечего.

И снова нагнулся к карте. Чулков сказал ему тихо:

— Разреши сыграть, командир. Пусть ребята разомнутся, погоняют мяч. Когда еще на землю ступим.

Толоконников медленно помигал на него, раздумывая.

— Ладно, — сказал он. — Распорядись.

Замполит шагнул к переговорным трубам, объявил: желающим сыграть с катерниками в футбол сойти на берег. Желающих оказалось — весь экипаж. На лодке осталась только вахта.

Через полчаса поднялся наверх и Федор Толоконников. Солнце стояло по-утреннему низко, вытянув длинные тени от сосен. А по корме у лодки покачивались три торпедных катера, тоже пришедших с ночным конвоем.

В стороне от пирса, у лесной опушки, на каменистой площадке шел футбольный матч. Неслись оттуда возбужденные голоса, удары по тугому мячу, взрывы смеха. Подводники и катерники, не вошедшие в «сборные», стояли вокруг площадки, покуривали, подбодряли своих, «морально давили» на команды противников.

Толоконников сошел с лодки и направился к месту схватки.

Воротами с одной стороны служили две сосенки, с другой — валун и камень, положенный на нужном расстоянии. Играли голые по пояс, и было очень просто отличить одну команду от другой: катерники были сплошь загорелые, а подводники белотелые — где им загорать, такая служба, вечно в коробке железной. Играли напористо, топоча грубыми яловыми ботинками по земле и разбрасывая мелкую гальку.

Толоконников чиркнул зажигалкой, закурил «казбечину». Подойдя к Чулкову, поинтересовался счетом.

— Один — ноль, — ответил тот. — Пока не в нашу пользу.

— Вот еще, — проворчал Толоконников. — Слабакам проигрывать…

Рядом стояли катерники — два молодых офицера и черноусый главстаршина с горбатым хищным носом. Этот усач-носач обернулся и посмотрел на Толоконникова пиратским взглядом.

— А мы не слабаки, товарищ капитан треть-ранга, — проговорил он, осклабясь. — Мы не слабаки, — повторил почти угрожающе.

Один из офицеров, в лихо заломленной фуражке с коротеньким «нахимовским» козырьком, тоже усатый, обхватил его за плечи, повернул к игре:

— Не спорь со старшими, Шах.

Главстаршина свирепо заорал с кавказским акцентом:

— Давай, давай, наши! Воткнули подводникам!

Игра шла яростная. В команде загорелых, то есть катерников, выделялся один, крепыш с литыми плечами и осиной талией, — он носился вихрем по площадке, добывал мяч в гуще схватки, из-под шаркающих, лягающих ног, гнал к двум сосенкам — воротам, в которых, пригнувшись и выставив вперед синие от наколок руки, стоял электрик Калмыков. С удивлением увидел Толоконников, как к форварду катерников метнулся новый акустик, ловко перехватил мяч и с гиканьем помчал его в противоположную сторону. Вот так соня, проснулся, ну, может, и в море не проспит (с невольным облегчением подумал Толоконников). И еще больше он удивился, приметив в команде катерников Слюсаря. Да полно, не обознался ли? Слюсарю положено быть в Нарвском заливе на постановке мин. Но нет, это он — короткошеий, с черной шевелюрой, с перекошенными в азарте игры бровями. Он был у катерников вроде центром защиты. Кинулся к проснувшемуся акустику, попытался отнять мяч, но тот — ах, ловкач! — сделал финт, обошел и — с силой ударил. Вратарь катерников распластался в прыжке… не достал! Гол!