Том, Иоахим и Тоби поставили палатки. Их было четыре — две для мальчиков и две для девочек. Палатки поставили, растянули и прибили колышками. Девушки набрали охапки папоротника, чтобы набросать на пол под спальные мешки. Джулиан с Чарльзом должны были на следующий день прийти со станции пешком и надеялись встретиться с Джерри, который собирался ехать тем же поездом. Флоренция в письме к Джулиану как бы между делом написала, чтобы он привез Джеральда — наверняка Джеральду в лагере понравится. Джулиан этим летом уже побывал с Джеральдом на природе — в «апостольском» лагере для учебы и отдыха в Тироле. Там до изнеможения спорили об истине, дружбе, моральном долге, идеале красоты, рабочем классе и других, более игривых вещах. Порой у Джулиана мелькала мысль, что получение удовольствия — страшно утомительное занятие.

Дороти и Гризельда взяли бидончики и собрались идти через лес на ферму за молоком. Имогена попросилась с ними. Как-то так всегда получалось, что ей приходилось просить — по собственной инициативе ее никогда не приглашали. Флоренция осталась в лагере — ей нечем было заняться, кроме как наблюдать за Филлис, которая лущила горошек и варила мармелад. Флоренция вслушивалась. Она ждала появления Джулиана, Джерри, Чарльза-Карла и Джеральда, словно ее жизнь замерла или замедлилась до их прибытия.

Любовь — фантазийная, неразделенная любовь — искажает время, придает ему чудовищные формы. Неровные стекла уродовали Тома и Тоби, укорачивали и утолщали, растягивали, как резину. Джеральд, воображаемый Флоренцией, был четок, лучист, имел идеальную форму. По нескольку раз за минуту она представляла себе, как он легко шагает по лесу, пересекает лужайку перед домом и робко, радостно улыбается, видя, что Флоренция его ждет. От этого призрака у нее выступали мурашки. Она пыталась притянуть его в лагерь усилием воли.

— Вот они! — крикнула Филлис и выбежала из дома, не сняв фартука. Они действительно пришли — сначала Герант, потом Чарльз-Карл, за ними лениво плелся Джулиан. Джеральда не было. Флоренция тут же поняла: она всегда знала, что он не приедет. Скорее всего, Джулиан его даже не позвал, зная, что Джеральд сочтет их компанию детской по сравнению со своими элегантными друзьями. А если она всегда знала, что он не приедет, чего она тогда тут навоображала? Ее обожгло стыдом. Она сердито отвернулась, когда Герант зашагал в ее сторону («Как щенок», — сердито подумала она) и сказал, что ужасно рад ее видеть.

В тот же день явились немцы — Вольфганг и Леон — в зеленых шляпах, с посохами. Они пришли пешком из коттеджа «Орешек» с заплечными мешками. Они пели дуэтом — песни Wandervogel, песни из «Зимнего пути» и «Кольца нибелунга». Они, подобно Имогене, были чужаками, потому что их детство прошло не здесь и не так. Девушки стеснялись их, но Вольфганг и Леон спели им, и все присоединились к хору.

Потом все говорили, что нужно запомнить эти дни, чтобы никогда не забывать, что значит быть молодым и живым. Солнце светило им. Воздух был золотой и синий, а под деревьями — темно-темно-зеленый и благоуханный. Как-то они прошли много миль за один день, растянувшись длинной цепочкой из целеустремленно, бесцельно шагающих тел, а весь следующий день сидели в лагере, пели по-немецки и по-английски, читали вслух друг другу и друг с другом, читали про себя, лежа в траве, или под луной и звездами. Они купались голыми в холодной воде, и днем, и ночью — девочки под прикрытием ограждения из желтых флагов, мальчики — ныряя с высокого берега. Они замечали тела друг друга с каким-то неотчетливым любопытством, думая и зная, что на это еще будет довольно времени, что время бесконечно и растяжимо. Они смеялись над пятнами, полосами и шевронами загара, зебриными полосами там, где кожа загорела неровно под манжетами и воротниками рубашек. Все смотрели на Тома. Он скакал, метался и плясал какой-то дикий танец среди завес водяных брызг, поднимая со дна муть и водоросли, обвешавшись водяным крессом, как дикарь перьями. Он был весь ровного коричневато-золотого цвета, словно обжарился на солнце со всех сторон. Волосы выгорели, а тело уподобилось позолоченным ветвям. Дороти подумала: он, должно быть, часами загорал — в древесном доме или еще где. Все засмеялись над Томом, и он рассмеялся в ответ, а потом снова бросился в воду — он бегал, ходил, прыгал, нырял, был в вечном движении.

Они читали пьесы по ролям — мильтоновского «Комоса», где Гризельде досталась роль Леди, Джулиану — Комоса, а Джерри — Духа-хранителя; «Сон в летнюю ночь», где Вольфганг играл Оберона, Флоренция — Титанию, Имогена — Ипполиту, а Чарльз, Гризельда, Дороти и Герант — перепутанных любовников. Тому досталась роль Пэка. Тоби Юлгрив читал им сэра Филипа Сидни и Мэлори, Иоахим Зюскинд и Штерны — стихи Шиллера и Гете, Джулиан — «Сад» Марвелла, а Том — Теннисона. Джулиан вел ученые беседы с Тоби о Филипе Сидни. Сидни написал текст, отрывок из которого Джулиан считал своим любимым — во всяком случае, в этом году. «Природа никогда не украсит землю столь богато, как это сделали поэты, ее реки не будут красивее, деревья плодоноснее, запах цветов нежнее, ей не сделать нашу безмерно любимую землю еще прекраснее. Ее мир — это медь, которую поэты превращают в золото».[89]Джулиан сказал, что ищет тему для диссертации на случай, если решит искать должности младшего преподавателя в Кингз-колледже, и уверен, что из этой цитаты можно что-то выжать. «Английская пастораль в поэзии и живописи…» Пастораль — это всегда в ином месте, в ином времени. Даже зеленая заводь и долгие прогулки по холмам не станут пасторалью, пока не уйдут в прошлое. И все же солнце светило им, а листья, вода и трава сияли его отражениями.

А еще память умеет заволакивать гадости и ужасы, превращая их в позолоченные узоры. Джулиана укусил в ягодицу слепень, и место укуса распухло, горело и чесалось. Филлис сожгла яблочный пирог — все хвалили карамельный вкус, но пооставляли куски на тарелках, уж очень они обуглились. В другой раз кто-то не прожарил колбаски как следует. Мудрая Дороти обгорела на солнце, хоть и ходила все время в шляпе. Лицо побагровело, опухло и блестело вокруг глаз. У лощеной Гризельды началась сенная лихорадка. Во рту был вкус жести и грязной воды, из хорошенького носика непрестанно текло, горло распухло так, что она не могла дышать, небольшой запас носовых платков быстро иссякал — они промокали и начинали дурно пахнуть, и их приходилось стирать, перестирывать и прижимать камнями, чтобы они высохли на ярком солнце. Чарльз-Карл сорвал ноготь и залил кровью свою лучшую рубашку. У Филлис вылезли прыщи. Только Флоренция и немцы остались невредимы, сохранили гладкость кожи и постепенно загорали.

После непрожаренных колбасок всю компанию прохватил понос, а это может быть неудобно, если люди спят рядами в палатках и на всех только одна уборная — выгребная яма при коттедже. После этого компания два дня вела себя очень тихо и лишь кротко шутила о том, что было совсем не смешно. Но их тела быстро оправились. Они были молоды.

Двумя героями этого лагеря были Вольфганг Штерн и Том. Они подружились. Леон и Чарльз-Карл вели долгие беседы об утопии с Иоахимом Зюскиндом, но Вольфганг очаровал всех, и мужчин, и женщин. Предусмотрительная Дороти отвела Вольфганга в сторону и без обиняков сказала ему: