После секундного колебания Бублански посмотрел в конец коридора — дверь туалета по-прежнему была заперта. Тогда он, повинуясь внезапному порыву, вошел в кабинет, сунул мобильник Эрикссона в карман, быстрым шагом вернулся в свой кабинет и запер за собой дверь. Там он нажал кнопку и вывел на экран список разговоров.

В 9.57, через пять минут после бурного утреннего совещания, Никлас Эрикссон набрал номер, начинавшийся на 070. Бублански снял трубку настольного телефона и набрал этот номер. Ответил журналист Тони Скала.

Бублански положил трубку и с интересом посмотрел на мобильник Эрикссона. Когда он встал, лицо у него было мрачнее тучи. Едва он шагнул к двери, как на столе у него зазвонил телефон. Он вернулся и рявкнул:

— Бублански слушает!

— Это Йеркер. Я остался возле склада под Нюкварном.

— Да?

— Пожар потушен. Вот уже два часа, как мы занимаемся осмотром места преступления. Полиция Сёдертелье вызвала собаку, натасканную на поиск трупов, чтобы проверить, нет ли под руинами мертвых тел.

— И что?

— Ничего нет. Но мы сделали перерыв, чтобы дать отдых собачьему носу. Вожатый собаки говорит, что это необходимо сделать, так как на пожарище слишком много сильных запахов.

— Давай ближе к делу!

— Он отошел от склада и отпустил собаку побегать. Собака сигнализировала о наличии трупа в лесочке за складом. Мы начали копать на этом месте. Десять минут назад показалась человеческая нога, обутая в мужской башмак. Останки лежат неглубоко под землей.

— Вот черт! Йеркер, тебе надо…

— Я уже взял на себя командование и приостановил раскопки, чтобы дождаться представителей судебной медицины и техников.

— Отличная работа, Йеркер!

— Это еще не все. Пять минут назад собака снова сделала стойку приблизительно в восьмидесяти метрах от первой находки.

Лисбет Саландер сварила кофе на плите Бьюрмана, съела еще одно яблоко и провела два часа за внимательным чтением бумаг покойного опекуна, в которых была собрана вся информация о ней. Результаты его работы впечатляли. Он вложил немало труда и систематизировал данные с увлеченностью человека, влюбленного в свое дело. Он разыскал такой материал, о существовании которого она даже не подозревала.

Дневник Хольгера Пальмгрена — две записные книжки в черных переплетах — она читала со смешанными чувствами. Он начал писать их, когда ей было пятнадцать лет и она только что сбежала из своей второй приемной семьи, пожилой пары, проживавшей в Сигтуне: муж был социолог, а жена — детская писательница. Лисбет пробыла у них двенадцать дней и поняла, что они ужасно горды тем вкладом на благо общества, который внесли, проявив к ней милосердие, и что от нее ожидается глубокая благодарность. Лисбет терпела, пока ее случайная приемная мамаша не стала громко похваляться перед соседкой своим подвигом и высказалась в том смысле, что это, мол, очень важно, чтобы кто-то взял на себя заботу о трудной молодежи. «Я, черт возьми, не какой-то там социальный проект», — так и подмывало ее крикнуть всякий раз, как ее приемная мать демонстрировала ее своим знакомым. На двенадцатый день она стащила сто крон из хозяйственных денег и уехала на автобусе в Уппландс-Весбю, а оттуда на пригородном поезде в Стокгольм. Полиция обнаружила ее шесть недель спустя в Ханинге, где она нашла приют у шестидесятисемилетнего дяденьки.

Дяденька оказался что надо. Он дал ей кров и пищу и ничего особенного за это не требовал. Ему достаточно было подглядывать за ней, когда она раздевалась, и он ни разу ее не тронул. Она понимала, что по определению он должен считаться педофилом, но ничего плохого он ей не делал. Она относилась к нему как к странному и нелюдимому человеку. Впоследствии она вспоминала о нем с каким-то родственным чувством: оба они знали, что значит быть отверженными.

В конце концов на них обратила внимание соседка и сообщила в полицию. Одна социальная работница потратила много труда на то, чтобы уговорить ее подать на него заявление, обвиняя в недозволенных сексуальных действиях. Она упорно отказывалась признать, что между ними происходило что-то подобное, а кроме того, ей, дескать, пятнадцать лет и, значит, уже можно. Идите все к черту! Затем в дело вмешался Хольгер Пальмгрен и забрал ее под расписку. Очевидно, Пальмгрен начал писать о ней в дневнике в отчаянной попытке избавиться от собственных сомнений. Первые умозаключения были сформулированы в декабре 1993 года.

«Я все больше убеждаюсь в том, что Л. — это самый непокладистый подросток из всех, с какими мне доводилось иметь дело. Вопрос в том, правильно ли я поступаю, противясь ее помещению в больницу Святого Стефана. За три месяца она уже успела разделаться с двумя приемными семьями, а во время своих побегов рискует попасть в большие неприятности. Скоро мне надо будет решить, отказаться ли мне от этого поручения, передав ее на попечение настоящих специалистов. Не могу разобраться, где тут правильное, а где неправильное решение. Сегодня у меня был с ней серьезный разговор».

Лисбет помнила каждое его слово, сказанное во время этого серьезного разговора. Это было накануне сочельника. Хольгер Пальмгрен взял ее к себе домой и поселил в своей гостевой комнате. На обед он приготовил спагетти с мясным фаршем, а затем усадил ее на диване в гостиной, а сам сел в кресло напротив. Она подумала, не хочет ли Пальмгрен тоже посмотреть на нее голую. Он же стал говорить с ней как со взрослой.

Этот разговор — вернее, монолог, она почти ничего не отвечала ему — продлился два часа. Он объяснил ей положение дел: ей придется сделать выбор между возвращением в больницу Святого Стефана и приемной семьей. Он пообещал, что постарается подыскать ей более или менее подходящую семью, и потребовал, чтобы она больше не капризничала. На рождественские праздники он оставил ее у себя, чтобы у нее было время подумать над своим будущим. Выбор целиком и полностью остается за ней, но не позднее чем послезавтра он хочет получить от нее четкий ответ. К тому же она должна будет обещать ему, что, в случае если у нее возникнут проблемы, она не убежит, а обратится к нему. Затем он отправил ее спать, а сам, по-видимому, сел за письменный стол и вписал в свой личный дневник первые строки о Лисбет Саландер.

Хольгер Пальмгрен даже не подозревал, как сильно ее испугала угроза отправить ее снова в больницу Святого Стефана. Она провела ужасное Рождество, с подозрением следя за всеми действиями Пальмгрена. Он не пробовал прикоснуться к ней и не выказывал желания подсматривать. Напротив, он страшно рассердился, когда она попыталась его спровоцировать, на второй день Рождества пройдясь перед ним голой из спальни в ванную, и с грохотом захлопнул за ней дверь ванной. Поздно вечером она дала ему требуемое обещание и сдержала данное слово. Ну, по крайней мере, более или менее сдержала.

В своем дневнике Пальмгрен методически комментировал каждую встречу с ней. Иногда это были три строчки, иногда — несколько страниц размышлений. Порой она удивлялась. Она и не подозревала раньше, как много замечал Пальмгрен. Иногда он комментировал мелкие подробности того, как она пыталась его обмануть, а он, оказывается, видел это насквозь.