— юмор, насмешливо-снисходительное отношение к несуразностям жизни и недостаткам ближних, свидетельствующее об особом мировоззрении и характере человека, склонного подчеркивать смешные и нелепые стороны различных явлений.

1. По мнению Шимона Залмансона, главного редактора детского еженедельника «Малые светильники», юмор следовало считать не только проявлением индивидуального мировоззрения, но в первую очередь единственной истинной религией. «Если бы ты, небех, предположим, был богом, — втолковывал Залмансон Вассерману во время одной из их ночных бесед в помещении редакции, — и пожелал бы продемонстрировать своим адептам весь спектр созданных тобой возможностей, весь калейдоскоп случайных совпадений, открывающих доступ во все миры, все противоречия, всю логику, богатство и многозначность явлений, весь хаос человеческих заблуждений, все формы дезинформации и преднамеренного обмана, которые твоя творческая энергия извергает в наш мир в каждое текущее мгновение, и, допустим, пожелал бы, чтобы тебе служили, как того и заслуживает настоящий бог, то есть без излишних эмоций и лицемерных молитв, без льстивых песнопений, но с ясным сознанием и похвальным здравомыслием, какой способ ты избрал бы? А?»

Залмансон, который, между прочим, был сыном известного раввина, но решительно порвал с религией, в подтверждение своей идеи мобилизовал даже высказывания Бертольта Брехта, определившего юмор как заклятого врага всякой чувствительности.

— Юмор — это дистанция, — любил он повторять слова великого драматурга. — Это взгляд на мир через призму абсурда и нелепости. Безошибочным признаком того, что что-то нельзя считать искусством или кто-то не понимает искусства, является скука. Юмор, — продолжал Залмансон, — это единственный способ, позволяющий познать Бога и его Творение во всей их сложности и совокупности, во всех их совпадениях и столкновениях, во всех деталях и противоречиях и продолжать служить им в радости.

Бог Залмансона, по его убеждению, рассыпает на каждом шагу, на каждой пяди земли множество крошечных праведников, проводников своей доброй воли.

— Ты, конечно, помнишь, Аншел, что встречало нас у входа в святая святых нацистов, в газовую камеру?

Да, разумеется, Вассерман помнит, как не помнить!.. Немцы доставили из варшавской синагоги занавес, закрывавший ковчег со свитками Торы, и укрепили его в проходе перед дверями в газовую камеру. Кстати, то же самое они сделали и в Треблинке. «Это ворота к Господу, праведники пройдут через них», — гласила надпись на занавесе, и, едва увидев ее, Залмансон принялся хохотать как безумный и умер в конечном счете не от удушья, не от ядовитого газа, а от собственного смеха. Ну кто бы мог поверить, что и этим кретинам эсэсовцам не чуждо стремление разнообразить свои суровые будни, развлечь себя невинным розыгрышем и забавным сюрпризом! И еще одно открытие поразило и позабавило Залмансона: оказывается, даже у такого сухаря, как Вассерман, имеется свой «пунктик». Ничего себе отколол штуку: не подвластен смерти — надо же!..

По словам Залмансона, смех представляет собой неожиданную импровизацию культового текста.

— Всякий раз, как я смеюсь, — имел он обыкновение говорить, — мой Бог — разумеется, несуществующий — знает, что в этот миг я принадлежу ему всеми фибрами души, что я постиг Его и Его замысел до самых глубин. Ведь пойми, милый мой маленький Вассерман, Он, да будет благословенно Имя Его, создал мир из ничего. Лишь мрак и хаос существовали в мире, поэтому Он мог взять за образец только этот хаос и добыть материал для строительства только из него. Ну, что ты на это скажешь, мой дорогой галицианин?

Например, в анекдотах и шутках Залмансон видел примитивную, но трогательную и радующую сердца форму служения своему божеству.

— Что такое, в сущности, розыгрыш или насмешка? — спрашивал он. — Произведение малой формы, странный и дерзкий экспромт. Представь себе, стоит себе человек на углу улицы и просто так, под хорошее настроение, рассказывает приятелю нечто такое, чего никогда не было и не состоялось, и все это только затем, чтобы вызвать мимолетную усмешку на его устах. И ведь не станет, не дай Бог, исполнять ему там на углу какую-нибудь прекрасную арию из новой оперы, не вздумает играть на гармошке, но анекдот непременно перескажет к вящему удовольствию обоих! И собираются порой несколько друзей, люди, безусловно, серьезные и весьма занятые, и целый вечер только тем и занимаются, что рассказывают друг другу всякие курьезные случаи и упражняются в необременительном зубоскальстве.

По мнению Залмансона, шутки и анекдоты — это нечто заменяющее язычникам молитвенник. И не умаляет это, Боже упаси, их достоинства и не принижает значения, напротив, возвышает. В «анекдотчиках» Залмансон усматривает подлинных служителей культа и приветствует их религиозное рвение, ведь они открывают и разгадывают нечто чрезвычайно важное, но зачастую «средства их так убоги, ай! — пожалеть их хочется, право!». И это потому, что «большинство человеческих созданий вообще не наделены талантом настоящего юмора, острого и меткого, бьющего прямо в цель, но способны, самое большее, лишь твердить убогие молитвы, молитвы из вторых, из третьих рук, не ощущая при этом и тени подлинного вдохновения и душевного подъема…».

Замечание Вассермана касательно той же темы предназначено вниманию редакции Энциклопедии и указывает на некоторые странности смеха Залмансона: это женский, дамский смех, утверждает Вассерман, вкрадчивый и щебечущий, деланый и лукавый, невольно вызывающий игривые побуждения и размышления, результаты которых подтверждают его хитроумную теорию: смех большинства людей нисколько не похож на их обычный голос и манеру выражаться, люди смеются совершенно иным тоном и тембром, чем разговаривают.

— Как будто уединяются со своим смехом, — поясняет Вассерман со стыдливой усмешкой. — У каждого появляются интонации, свойственные исключительно ему, которыми нельзя пользоваться с целью… Скажем так: нельзя пользоваться в обыденных обстоятельствах или в разговорах на серьезные темы.

2. Юмор Казика.

Казик обладал, по словам Отто Брига (см. статью Бриг), чрезвычайно развитым чувством юмора: в сущности, это была болезненная ирония, проистекавшая из особого склада его характера и способности мгновенно ухватить сущность происходящего. Поскольку он был обречен глубоко и мучительно переживать процессы расцвета и угасания, одновременно свершающиеся в каждом живом существе, то всякий раз, как один из мастеров искусств (см. статью деятели искусств) и борцов из его окружения начинал говорить о своих планах и устремлениях в отношении далекого — а также и близкого — будущего, всякий раз, когда произносились такие слова, как «надежда», «шанс», «улучшение», «победа», «молитва» (см. статью молитва), «идеалы», «вера» и т. п., когда художников и воителей охватывал дух понимания и братства, и они погружались в атмосферу трогательного единения и сплоченности, когда на миг рассеивалось привычное ощущение чуждости (см. статью чуждость) между человеком и его ближним, и создавалась иллюзия сопричастности и утешения — в такие мгновения из уст Казика вылетали короткие смешки, неподвластные его воле и разуму, похожие на некий физиологический рефлекс, над которым у нас нет никакой власти, от которого невозможно воздержаться, как раскаленной сковородке не дано воздержаться от того, чтобы издавать звуки шипения и скворчания при соприкосновении со струей холодной воды. Случайные эти всплески сарказма не вызывали у Казика радости. В сущности, он вообще не понимал, чем они вызываются, и только отмечал выражение боли, огорчения и обиды, проступавшее на лицах художников. Редакция согласилась обозначить это свойство Казика как «чувство юмора» только потому, что Отто Бриг в своем великодушии и благородстве уже сделал это. Следует отметить, что были отдельные моменты в жизни Казика, когда он частично избавлялся от этой странной манеры: это произошло уже после того, как он сам стал художником (см. статью художник).