заметила Нина.) — «Манхэттен». И тут же принимается мешать коктейль. Гостю не по себе, он хочет прикрыть смущение развязностью, спрашивает о чем-нибудь, а Мария отвечает так, точно она в Гамбурге, а он в Нью-Йорке.

— Но при этом всегда мила. Смотришь на нее — и сердце болит, — призналась Нина; потому что она сохранила доброе сердце, хотя неоправданная популярность Марии была ей невыгодна, как и всем другим буфетчицам.

Впрочем, по совести говоря, получалась даже и выгода; наплыв публики был настолько велик, что каждой из девиц достаточно перепадало. Нине, внушавшей всем наибольшее доверие, приходилось даже обслуживать именитых гостей. Они годами не показывались в «Гареме», а теперь заразились общим любопытством и, не решаясь подступиться к Марии, заводили разговор с Ниной, которую каждый встречал когда-то в прошлом. Смутно помнила она и грузного, толстощекого господина, который вечером второго ноября, в день поминовения всех усопших, очень много выпил у нее разных вин. Он ни разу не сделал попытки приблизиться к осаждаемой со всех сторон Марии, но не спускал с нее глаз. У него была презабавная лысина на самой макушке, окруженная кудельками. Держался он осмотрительно и был все время как на пружинах.

— Там, в нише, сидит человек из полиции, — сказал он.

Нина, понятно, стала отрицать, спасая добрую славу бара, но ей было слишком хорошо известно, что в толпе гостей всегда присутствует наблюдатель; иногда она даже узнавала его по прежнему опыту. Впрочем, грузный господин пил дальше как ни в чем не бывало и вел беседу. Если Нина была занята другими, он все-таки продолжал говорить. Время от времени он вставал, проходил в тот конец зала, но вскоре опять возвращался и залезал на свой табурет.

Он поведал Нине, что он — человек твердых решений. Сперва он принял за правило оставаться верным жене, что бы та ни вытворяла. Но теперь он решил начать новую жизнь. Это уже известно полиции, чем и объясняется ее присутствие здесь. Но кто же та, с кем влечет его начать новую жизнь? Мария.

— Так вы знаете Марию? — спросила Нина.

— Долгое время она жила двойною жизнью. Днем она носила шерстяные чулки. Настанет время, и я возвращусь с нею в среду простых людей. Мой отец был бедный церковный служитель, он брал на чай.

Гость громко икнул и втиснул Нине в руку банкнот. Вдруг он всем своим грузным телом ринулся на человека, которого считал агентом уголовного розыска.

— Мне надоело, что меня подозревают без причины, — заявил он, пыхтя и напирая. — Я дам вам, наконец, основания!

Рядом с ним его противник казался маленьким и щуплым, тем разительней была проявленная им сила. Грузный господин растянулся во весь рост на площадке для танцев так быстро, что танцоры едва успели посторониться. Швейцар и рассыльные вынесли его под музыку к его машине, стоявшей у входа. Агент сказал Адели:

— Деньги вы получите, не беспокойтесь. Но я хочу обратить ваше внимание на одну мелочь, он тут еще кое-что учинил. — И агент указал ей, что на пяти-шести столах все спички стояли в спичечницах обгорелые. — Он везде зажигал по спичке и, не гася, всовывал обратно. Я могу выступить свидетелем. Мы ничего не будем иметь против, если вы предъявите иск. Впрочем, как вам угодно. Дело незначительное — хоть и не каждый ведет себя подобным образом. Но если вы предъявите иск, мы это используем в другом отношении.

— А кто такой этот господин? — спросила Нина.

Агент посмотрел на Адель, но та владела своим лицом.

— Ах так, вы тоже не знаете? — сказал он.

Тогда Мария склонилась над стойкой.

— Адвокат Бойерлейн, — сказала она спокойно. — Он непременно должен был тоже вмешаться.

— Почему? — спросила Нина.

Мария ответила:

— Ты сама прочитала по картам: досада в доме в утренний час.

— Вздор! Сейчас скоро рассветет, пора идти спать. Все уже ушли, даже тот человек из полиции.

— И Курт, — услышали они шепот Адели.

Постаревшая после этих взвинченных часов, она упала на диван и вслух, но лишь для себя одной, высказывала свое горе:

— День поминовения всех усопших. Курт идет своей дорогой, а я еще живу!

Она кликнула Марию, остальные служащие попрощались.

— Мария, — начала Адель, — дальше я не желаю терпеть. Ты должна уйти. Я даю тебе расчет.

— Ты не можешь меня уволить.

Мария в первый раз обратилась к ней на «ты», но хозяйка этого даже не заметила.

— Ты у меня в руках. Ни один ресторан тебя не примет, если я скажу, что из-за тебя здесь дежурит полиция.

— Ты права, шпики тогда отсюда исчезнут, но и Курт тоже. И ты это знаешь.

— Мне все равно, — пробормотала Адель и еще тяжелей осела.

— Он даже завещание забудет и уйдет от тебя.

— Для меня это было бы самое лучшее. К сожалению, это не так.

Мария тоже помнила, что дело обстоит иначе. Вместе с завещанием Адель подписала свой смертный приговор — все равно как и почему. Такое сложилось тогда впечатление; сегодня Мария ни в чем не разбиралась ясно. У нее не было настоящего, и все в действительности было так, как представлялось другим. Мария отсутствовала, хотя и действовала здесь. Ею двигали старые побуждения, и она сама себе удивлялась, что продолжает шагать вперед, как некая стихия.

Адель покачала головой.

— Я решила изменить завещание. Сперва я думала о Радлауфе и Лотте; если они поведут дело, им не нужно будет платить аккомпаниатору. Но разве я здесь для того, чтобы дарить новое счастье людям, которым и без того везет? Мария, допустим, ты — моя наследница; что ты стала бы делать?

— Все, что захотела бы.

— Конечно, тебе я даже не запретила бы взять в сожители Курта. Но ты сама поостереглась бы.

— Кто знает!

— И о своем моряке ты не можешь думать всерьез. Мой тебе совет: продай «Гарем» и выходи замуж за Бойерлейна! Тогда ты отомстишь Викки — и я не буду больше бояться Курта.

— Потому что ты уже мертва, — уронила Мария, словно говоря о самой безразличной вещи.

Адель немного оживилась и сказала нечто неожиданное, но, может быть, она выразилась так только фигурально.

— Сперва я спою вам здесь еще одну песенку.

У нее это вырвалось само собой. Она не могла думать о своем конце. Она говорила: «смерть», «страх», «завещание», но подлинной мыслью ее было только то, что она залезает в долги и это удерживает ее на земле. Она намеренно обременяла долгами процветающий «Гарем», вместо того чтобы ликвидировать другие два предприятия, не доводя их до краха. Ее